Отпустив его, она на секунду отвернула голову, прижав ладонь ко рту. То ли в поспешных поисках вдохновения, то ли собираясь с силами перед чистосердечной исповедью — этого он сказать не мог.
— Что ж, до ближайшего поезда еще не скоро, — неохотно согласился он. — Так что я все равно не потащу тебя прямо сейчас на вокзал, чтобы торчать там до утра. Ладно, говори, если хочешь. — Он опустился в кресло и расстегнул воротничок, словно желая ослабить то эмоциональное напряжение, которое им только что пришлось испытать. — Только тебе это не поможет. Должен тебя сразу предупредить, что результат будет тот же. Ты отправишься со мной в Новый Орлеан, чтобы предстать перед правосудием. И никакие слезы, и мольбы, и стояние на коленях тебе не помогут!
Не поднимаясь с пола, она прямо на коленях подползла к нему, снова сокращая расстояние между ними, и, оказавшись у самых его ног, положила руки на подлокотники его кресла, покорная, смиренная, полная раскаяния.
— Я тут ни при чем. Это не я. Наверное, это сделал он, потому что я ее больше не видела. Но я не знаю, что он с ней сделал. Я ничего не видела. Он просто пришел потом ко мне и сказал, что с ней приключилась неприятность, а расспрашивать его я после этого боялась…
— Он? — саркастически бросил он.
— Тот человек, с которым я ехала на пароходе.
— Твой любовник, — произнес он безразличным тоном, пытаясь проглотить подступивший к горлу комок так, чтобы она этого не заметила.
— Нет! — пылко возразила она. — Нет, ты не прав! Хочешь верь, хочешь нет, но между нами ничего не было, с начала и до конца. У нас были чисто деловые отношения. И ни с кем другим, до него, тоже ничего не было. Я рано научилась себя блюсти, и, как бы я там себя ни вела — дурно или хорошо, — у меня не было мужчин, кроме тебя, Лу. Никого не было до того, как я вышла за тебя замуж.
Непонятно, почему он испытал в эту минуту такое облегчение, хотя и уверял себя, что его это не касается; но ему тем не менее стало гораздо легче.
— Джулия, — с упреком протянул он, как будто не поверил ни единому ее слову, — и ты хочешь, чтобы я в это поверил. Джулия, Джулия.
— Не зови меня Джулией, — едва слышно прошептала она. — Это не мое имя.
— А у тебя есть имя?
Она провела языком по губам.
— Меня зовут Бонни, — призналась она. — Бонни Касл.
Он насмешливо наклонил голову, притворяясь, что верит ей.
— Для полковника — Бонни. Для меня — Джулия. Для Билли — еще как-нибудь. А для следующего еще что-нибудь выдумаешь. — Он с отвращением отвернулся от нее, а затем снова обратил на нее взгляд. — Тебе это имя дали при крещении?
— Нет, — сказала она. — Меня вообще никогда не крестили. И не давали имени.
— А я полагал, что у всех есть имя.
— У меня даже этого никогда не было. Чтобы получить имя, нужны отец и мать. А у меня была только бельевая корзина под дверью. Теперь ты понял?
— Откуда же тогда взялось это имя?
— С открытки, — ответила она, и воспоминания о каких-то былых обидах заставили ее на мгновение с вызовом вскинуть голову. — С открытки из Шотландии, которая однажды пришла в приют, когда мне было двенадцать лет. Я взяла ее, чтобы посмотреть. На ней был нарисован чудесный пейзаж — поросшие плющом стены и голубое озеро. И надпись: «Бонни Касл».[1] Я не знала, что это значит, но решила, что теперь у меня будет такое имя. До тех пор меня в приюте звали Джози. Я терпеть это имя не могла. Во всяком случае, я имела не больше оснований зваться так, чем Бонни Касл. С тех пор я и пользуюсь этим именем и, может быть, за это время получила на него право. Какая разница — окропили тебя в церкви святой водой или нет? Что ж, смейся, если хочешь, — покорно добавила она.
— Боюсь, что я разучился смеяться, — мрачно заметил он. — И это — твоя заслуга. И сколько ты там пробыла, в этом заведении?
— Наверное, лет до пятнадцати. Или около того. Видишь ли, я ведь и дня своего рождения точно не знала. Ни имени, ни дня рождения. Так что день рождения мне тоже себе пришлось выдумать. Я выбрала День святого Валентина, потому что это такой красивый праздник. Но через какое-то время мне это надоело, и я вообще перестала отмечать этот день.
Он глядел на нее, не произнося ни слова.
Она изможденно вздохнула и, снова набрав в легкие воздуха, продолжала:
— В общем, в пятнадцать лет я оттуда сбежала. Они обвинили меня в воровстве и побили. Так уже и раньше бывало. Но в тринадцать лет мне ничего больше не оставалось, как терпеть их побои, а в пятнадцать я решила, что хватит. Однажды ночью я перелезла через стену. Кое-кто из девочек мне помог, но у них не хватило смелости бежать вместе со мной. — И тут она с какой-то странной, задумчивой отстраненностью, словно речь шла о ком-то другом, добавила: — Одно, по крайней мере, могу сказать точно: трусихой я никогда не была.