– Чего вы хотите? – спрашивает.
– Чтобы ты уматывал.
– Хорошо. Сейчас.
Не пришлось повторять дважды, как тот уже вскочил. Противоречить нам он и не собирался.
Все мы смотрели, как он пересек комнату, взял одежду на стуле. А пока одевался, мать вытирала тряпкой руки. Все у него было самое лучшее – нижнее белье «Эминанс», рубашка «Ровил», носки «Стем», ботинки «Батя», костюм «Сигран». Ей было жаль его.
– Отдай ему назад деньги, – сказал я.
– Сейчас.
Находит купюру в десять косых под подушкой и протягивает клиенту. Тот в замешательстве.
– Забирай! – ору. – Или заставлю сожрать ее!
Тогда он прячет деньги в пиджак.
– Тебя как зовут? – спрашиваю.
Вопрос его пугает. Делает вид, что не понял. Качает головой. Никак не хочет расстаться со своим инкогнито. Пришлось ответить моей матери.
– Его зовут Фиксекур. Альфонс Фиксекур.
– Ты не здешний?
– Нет, – продолжает она. – Он из Боэна, на севере.
– И где работает?
– В Электрической компании Франции.
– Адрес?
– Дом четырнадцать по улице Бронз.
– Есть дети?
– Пятеро.
Я сую в его мирное брюхо револьвер.
– И тебе не стыдно трахать мою мать?
Он начинает мямлить:
– Простите меня… Я же не знал…
– Ты похож, в сущности, на моего отца, ибо спишь с матерью в этой большой семейной кровати.
– Ну да, – отвечает. – Почему бы нет?
– Тогда тебе не мешает заняться моим воспитанием и всем прочим…
– Я могу помочь с работой. В ЭКФ, если захотите…
– Ты симпатяга, но это ничего не даст. Мы в розыске.
– Вот как…
– А в тюрягу идти не хотим.
– Это понятно…
– Ты с тюрьмой знаком?
– Лично – нет…
– Тебе известно, как там воняет?
– Представляю… Грязью… И всем таким…
– Нет, не всем таким… Дерьмом!
– Ясно…
– Неясно… Одним дерьмом! А знаешь, что тебе достается на ночь в качестве снотворного?
– Нет…
– Онанизм.
– Ну…
– Иначе не уснуть. Некоторые парни проделывают в матрасе дырку, суют туда кусок своего мяса. Там никому не придет в голову трахнуть мать дружка! Можешь воспользоваться только пятерней!
У этого отца семейства был очень убитый вид. И еще больше, когда я уточнил суть своей мысли.
– Значит, коли мы отправимся в тюрьму, это будет по твоей вине.
– Почему?
– Потому что ты разболтал!
– Клянусь, я никому не скажу…
– Мы из тебя кашу сделаем, когда выйдем на волю!
– Я же сказал, что никому не скажу!
– Сматывай отсюда.
– Да… Вот… Я уже ушел…
Он был в дверях.
– Очки, – говорит мать. – Он забыл свои очки.
– Они ему не нужны.
– Верно… Они не нужны… Я ушел…
Я вытолкал это дерьмо в ночь. И мы остались втроем.
– Приготовь-ка нам кофе, – сказал я матери, – и надень халат. Мой друг очень целомудрен в жизни.
И тотчас мне приходит в голову мысль: что мы тут делаем?
Несомненно, мне хотелось повидать мою старуху. Такому мудаку, как я, это было просто необходимо! Но теперь, достигнув цели, я чувствовал, что мне достаточно. В деньгах она стоила все меньше. Так почему я не подавал сигнал отбоя?
По рукам Пьеро было видно, что он мечтает скорее отправиться в путь. Его руки залезали в карманы, порхали над ними, он не знал, как с ними быть. И еще по его роже попавшего в передрягу парня было видно, что он делает чудовищные усилия над собой, чтобы не наброситься на мать своего друга и не раздеть ее догола. Надо сказать, что мать для него – существо святое: ведь у него самого ее не было, он родился от неизвестной матери. Он не знал, куда спрятать глаза. Ему хотелось взять их в руки и спрятать в карманы. Вот о чем он мечтал. Но он молчал, не смел произнести ни слова, настолько святой для него была мать, даже шлюха, и совсем трухлявая на вид.
Я же яростно пытался понять, отчего мне хотелось быть тут, а не где-то еще, да притом остаться.
И вовсе не для того, чтобы схорониться. Когда вокруг набито привратниками, притворяющимися, что спят, готовыми в любой момент позвонить в комиссариат, трудно найти более опасное место. Милые соседки матери давно злословили по поводу того, как это можно зарабатывать на жизнь, торгуя своей сорокаоднолетней задницей, а их мужья делали вид, что согласны с ними. Разве стоило спорить из-за этого!
Вот я и стоял как пень, наблюдая за своей старухой, которая натягивала старый прозрачный, отделанный мехом халат, в котором было ни тепло, ни жарко. И была в полной растерянности, не могла попасть в рукав. Так не могло продолжаться, мы по-прежнему видели ее голый зад.
– Надень что-нибудь другое, – говорю.
Она оборачивается:
– Что? Ты хочешь, чтобы я что-то надела?
– Что-нибудь приличное для моего друга.
– Да. Ты прав.
Она влезает на табурет, чтобы порыться в неудобном шкафу. Теперь Пьеро просто вынужден отвести глаза. Он больше не в силах терпеть.
Я тоже ищу. В стопке белье, приготовленное для глажения. Скидываю половину, но в конце концов нахожу нужное – цветастое платьице из хлопчатой шикарной ткани. Протягиваю матери, которая как раз натягивает юбку.
– Надень это. Чье оно?
– Дочери Альзонна. На меня оно не налезет.
– Попытайся. Мне хочется, чтобы ты надела.
Она исчезает около сортира, и Пьеро задает вопрос:
– Скажи…
– Ты что, имеешь вопросы?
– Послушай… Она действительно твоя мать?
– Да, старина. Лучше это, чем ничего вообще.
– Мерзавец.
– Заткнись. И веди себя с ней прилично. Покажи хорошие манеры. Это дама.
И тут она как раз вернулась. Платье очень шло ей. Она собрала свои лохмы в пучок. И стала совсем другой. Теперь ее котировка явно поднялась. Я был рад, что остался.
Она отодвигает белье, утюг и рукавичку, чтобы поставить две чашки на край стола. Вода уже кипела на газу.
– Умой лицо, – прошу ее.
– Почему ты так говоришь?
– Умойся, говорю тебе. Лицо. Водой. Как следует.
Она подходит к раковине. И пускает воду. Смотрится в маленькое зеркало, подвешенное к гвоздику, разглядывает свои годы: их 41. Тут уж было все ясно, расстаться со своей маской ей непросто. Пришлось взять это на себя.
Я беру губку и начинаю решительно тереть ей лицо под холодной водой. Она пробовала воспротивиться, но я крепко держал ее шею. Я чистил ее. Я снимал килограммы напластований. На дне раковины собрались всевозможные краски?! Мне казалось, я чищу палитру. И постепенно стал вырисовываться подлинник.
– Почему ты хочешь видеть меня такой? – стонет она.
Когда осталась только кожа, морщины да темные круги вокруг глаз, я закрыл воду и стал осторожно вытирать ей лицо, как хрупкой античной статуе.
– Каприз, – отвечаю. – Можешь ничего не говорить. Я твой лучший клиент… Если нам никогда больше не удастся увидеться, я хочу тебя запомнить вот такой, твои настоящие глаза, твою настоящую кожу.
Пьеро и я сели пить кофе. Мама не знала, чем только нам угодить. Она предлагала выпивку, жратву. Но мы от всего отказались – от омлета, пирожков, какао, горячей ванны, куска сыра. Тогда она села рядом с нами и налила себе рюмочку сухого Казанис. Мы смотрели, как она пьет. А когда рюмка оказалась пустой, мы все трое переглянулись, не сказав ни слова, словно только что умер отец.
У мамы слипались глаза.
– Иди спать, – сказал я.
Она отказывалась, раз я тут… Я настаивал. В конце концов я встал и проводил ее под руку до кровати. И заставил лечь. Целую ее в лоб. Она берет мои руки.
– Что вы собираетесь делать?
– Обождем восхода солнца. Уйдем, когда рассветет.
– Разбудишь меня в пять часов?
– Если хочешь.
– Тогда я не заведу будильник.
Она подбирает старый будильник и нажимает кнопку «стоп».
– Ты ничего не замечаешь? – спрашиваю.
– Нет. А что?
– Что у меня нет волос.
– Каких волос?
– Я их срезал.
– Действительно.
– Разве не заметно?
– Нет.
– Я не изменился?
– Нет. Да. Не знаю…
– Дело дрянь!
Скверная была новость.
– Я принесу тебе завтрак в постель, – говорю.
Она уже спала. Я натянул на ее плечи одеяло и вернулся к столу, где сидел Пьеро. Мы подсчитали деньги. Наш брадобрей оставил нам «лимон» и всякую мелочь. Да еще пятьсот тысяч Мари-Анж. Немало для таких молодых ребят, как мы.