Цветов, раковин, сложенных человеческих ладоней на плите было не так много, и в каждом из корытцев вода на мгновение застаивалась, потом неудержимо, каплей обрывалась вниз. Звон падающей воды был тих, мелодичен, несминаем, и в этом хоровом шепотке скоро отчетливо выделилась одна тягучая, томительная мелодия. О ком напевала вода? Об Амтиду, безвременно ушедшей к судьбе? Или о несравненной хеттянской принцессе, взятой на меч в захваченном Каркемише и подаренной Навуходоносором учителю и наставнику Бел-Ибни? А может, каждый, кому довелось забрести сюда, услышав капель, выпевал сердцем свою песню о своих ушедших к судьбе? О бесценных утратах, печаливших дшу?
Кто мог дать ответ?
Навуходоносор простил старику эту дерзость, однако настоял, чтобы на одном из боковых пилястров, на которые опиралась арка, была нанесена клинопись-посвящение. Старик Бел-Ибни не спорил, кивнул и тут же приказал выбить составленный под приглядом царя текст. При этом многозначительно вздохнул. Царь мгновенно впал в ярость, редко когда гнев овладевал им с такой силой. Он принялся кричать на старика, будто тот считает его за придурка, будто Навуходоносор не понимает, по ком этот плач и что означают эти вздохи. Принялся упрекать учителя в дерзости и упрямстве, на что старик спокойно ответил, что упрямству в этом случае поддался сам великий царь, позволивший себе с помощью простодушного указания-надписи спорить с вечностью. Это хуже, чем святотатство, чем вызов Создателю, добавил старик, — это глупость. Царь царей, услышав эти слова, зарыдал. Рахим, присутствовавший при этой недостойной сцене, опустил голову. Всхлипы продолжались недолго, скоро наступила тишина, и наконец успокоившийся Навуходоносор махнул рукой.
— Ступай, старик, — сказал он, потом добавил уже поклонившемуся и отступающемуся к порогу Бел-Ибни. — Надпись прикажи выбить.
…Голос Луринду отвлек его от воспоминаний.
— Супруге царя, верной и богоравной Амтиду, посвящается этот фонтан слез, — выговорила девица. Затем, водя, пальчиком по покрывшемуся темным налетом мрамору, продолжила. — Здесь живет ее дух. Здесь великим Ахурамаздой ей позволено вечно встречаться со своим супругом.
Девушка сделала паузу, потом с детской простотой, тонким голосочком спросила Рахима.
— Дед, они встретились? Там, на небесах?
Старик пожал плечами, глянул в сторону Нур-Сина. Тот удивленно смотрел на девушку — та, заметив его взгляд, опустила глаза, но уже без прежней робости. Потом неожиданно вскинула голову и с некоторым даже вызовом, тоже взглядом, ответила жениху.
— Она у нас и по-арамейски читает, — похвалился Хашдайя.
— Это радует, — откликнулся Нур-Син и обратился прямо к Луринду. Почему вы решили, что они должны встретиться на небесах, а не в подземном мире Эрешкигаль?
— Так сказано в древнем пергаменте, который хранится у дедушки, ответила Луринду.
— Какие же еще пергаменты и таблички вы читали? — обратился он к Луринду. — Что вам больше всего понравилось?
— Мне по сердцу пришелся рассказ «К стране безысходной».
— А-а, это тот, в котором повествуется о сошествии Иштар в подземный мир, чтобы спасти от смерти и вывести в верхний мир своего супруга Таммуза?
Луринду кивнула.
Разговор раскрепостился, и девушка спросила у деда, есть ли здесь сосуд печали, который связан с именем еврейского старца Иеремии, напророчившего падение Урсалимму.
Брови у Нур-Сина полезли вверх.
— Ваши знания впечатляют, — признался он. — Мой учитель Бел-Ибни много рассказывал мне о нем. Говорят, он пропал в Египте?
Рахим кивнул и указал на простенькое корытце, вырезанное из мрамора и напоминающее пальмовую ветвь. Влаги там уже было с верхом, и вдруг она перелилась через край. Глядя на редкую, долго набиравшую силу капельку, на ее ровный, как бы замедленный полет, на уверенное шлепанье о каменный пол, где за эти годы уже заметно подрос янтарного цвета, твердый бугорок, Рахим в который раз спросил себя — как вода могла родить камень? Неужели в этой прозрачной, безвкусной, мягчайшей жидкости, словно в пивном сусле, зародышами бродят твердость и сила, как бродили они в словах Иеремии. Может, эту незримую способность рождать камень пророк Иеремия и уману Бел-Ибни и называли истиной?