— Зверь! По примеру сатиров и кентавров, которых видел в пустыне отец наш Антоний, восславь божественность Иисуса Христа! И я благословлю тебя во имя отца, и сына, и святого духа.
Он сказал — и розовый отсвет блеснул в глазах Сфинкса; тяжелые веки чудовища дрогнули и гранитные губы с трудом, словно эхо, произнесли святое имя Христа. А Пафнутий, простерши правую руку, благословил сильсилисского Сфинкса.
Затем он снова пустился в путь; долина постепенно расширилась, и он увидел развалины огромного города. Еще не рухнувшие храмы поддерживались идолами в виде колонн, и по попустительству божьему женские головы с коровьими рогами устремляли на Пафнутия пристальный взгляд, повергавший его в ужас. Так шел он семнадцать дней, питаясь травами, а ночи проводил в разрушенных дворцах, среди диких кошек и фараоновых крыс, к которым иной раз присоединялись женщины с туловищами, переходившими в чешуйчатый рыбий хвост.
На восемнадцатый день Пафнутий заметил в отдалении от села убогую хижину, сплетенную из пальмовых листьев и полузасыпанную песком, занесенным ветром из пустыни; Пафнутий подошел к хижине в надежде, что она служит приютом какому-нибудь благочестивому отшельнику. Двери в ней не было, и он увидел внутри хижины кувшин, кучку луковиц и ложе из сухих листьев.
«Это — скромное жилье подвижника,— подумал он.— Затворники далеко не уходят от кельи. Хозяина этой хижины найти недолго. Я хочу дать ему поцелуй мира по примеру святого отшельника Антония, который, придя к пустынножителю Павлу, трижды облобызал его. Мы побеседуем о вещах непреходящих, и, быть может, господь пошлет к нам ворона с хлебом, и хозяин радушно предложит мне преломить его вместе с ним».
Рассуждая так с самим собою, Пафнутий бродил вокруг хижины в надежде повстречать кого-нибудь. Пройдя шагов сто, он увидел человека, который, поджав ноги, сидел на берегу Нила. Человек этот был нагой, волосы его и борода были совершенно белые, а тело — краснее кирпича. Пафнутий не сомневался, что это отшельник. Он приветствовал его словами, которыми при встрече обычно обмениваются монахи:
— Мир тебе, брат мой! Да будет дано тебе вкусить райское блаженство!
Человек не отвечал. Он сидел все так же неподвижно и, видимо, не слыхал обращенных к нему слов. Пафнутий подумал, что молчание это — следствие восторга, который нередко охватывает святых. Он стал возле незнакомца на колени, сложил руки и простоял так, молясь, до захода солнца. Тогда Пафнутий, видя, что его собрат не тронулся с места, сказал ему:
— Отче, если прошло умиление, в которое ты был погружен, благослови меня именем господа нашего Иисуса Христа.
Тот отвечал, не оборачиваясь:
— Чужестранец, я не понимаю, о чем ты говоришь, и не знаю никакого господа Иисуса Христа.
— Как! — вскричал Пафнутий.— Его пришествие предрекли пророки; сонмы мучеников прославили его имя; сам Цезарь поклонялся ему {33}, и вот только что я повелел сильсилисскому Сфинксу воздать ему хвалу. А ты не ведаешь его,— да возможно ли это?
— Друг мой,— отвечал тот,— это вполне возможно. Это было бы даже несомненно, если бы в мире вообще существовало что-нибудь несомненное.
Пафнутий был изумлен и опечален невероятным невежеством этого человека.
— Если ты не знаешь Иисуса Христа,— сказал он,— все, что ты делаешь, бесполезно, и тебе не удостоиться вечного блаженства.
Старик возразил:
— Тщетно действовать и тщетно воздерживаться от действий. Безразлично — жить или умереть.
— Как? Ты не жаждешь вечного блаженства? — спросил Пафнутий.— Но скажи мне, ведь ты живешь в пустыне, в хижине, как и другие отшельники?
— По-видимому.
— Ты живешь нагой, отказавшись от всего?
— По-видимому.
— Питаешься кореньями и блюдешь целомудрие?
— По-видимому.
— Ты отрекся от мирской суеты?
— Я действительно отрекся от всякой тщеты, которая обычно волнует людей.
— Значит, ты, как и я, беден, целомудрен и одинок. И ты стал таким не ради любви к богу и не ради надежды на небесное блаженство? Это мне непонятно. Почему же ты добродетелен, если не веруешь во Христа? Зачем же ты отрекаешься от земных благ, раз не надеешься на блага вечные?
— Чужестранец, я ни от чего не отрекаюсь и рад тому, что нашел более или менее сносный образ жизни, хотя, строго говоря, не существует ни хорошего, ни дурного образа жизни. Ничто само по себе ни похвально, ни постыдно, ни справедливо, ни несправедливо, ни приятно, ни тягостно, ни хорошо, ни плохо. Только людское мнение придает явлениям эти качества, подобно тому как соль придает вкус пище.