— Ты судишь разумно,— отвечал Пафнутий,— женщина наш злейший враг. Она дарует нам наслаждение, и этим-то она и опасна.
— Клянусь бессмертными богами,— воскликнул Дорион,— женщина дарует мужчинам не наслаждение, а печаль, смятение и заботы. Причина самых жгучих наших мук — это любовь. Послушай, чужестранец, в молодости я побывал в Трезене, в Арголиде, и там я видел невероятной толщины мирт, листья которого были усеяны бесчисленными дырочками. Вот что рассказывают трезенцы об этом мирте: царица Федра, когда она влюбилась в Ипполита, целые дни проводила, томясь, под этим деревом. Смертельно тоскуя, она брала золотую булавку, скреплявшую ее белокурые волосы, и прокалывала ею листья деревца, усеянного душистыми ягодами. Так все листки его покрылись дырочками. Федра, как тебе известно, погубила невинного юношу, преследуя его своей преступной страстью, и сама кончила жизнь позорной смертью. Она заперлась в супружеской опочивальне и удавилась на золотом пояске, который она привязала к крюку из слоновой кости. Богам угодно было, чтобы мирт, свидетель столь страшного падения, и на новых листочках хранил следы этих проколов. Я сорвал один из таких листочков и привязал его к своей кровати, у изголовья, чтобы он беспрестанно предостерегал меня от неистовств любви и утверждал меня в учении моего наставника, божественного Эпикура, который учит, что надо страшиться любого желания {47}. Но, по правде говоря, любовь — это ведь болезнь печени, и потому никак нельзя зарекаться, что не захвораешь.
Пафнутий спросил:
— Дорион, а что радует тебя?
Дорион грустно отвечал:
— У меня одна-единственная радость, и, должен сознаться, радость небольшая — это размышление. Но при плохом пищеварении не следует стремиться к другим утехам.
Слова Дориона подсказали Пафнутию мысль приобщить эпикурейца к духовным радостям, которые дарует созерцание бога. Он начал так:
— Постигни истину, Дорион, и открой свою душу свету.
Едва он сказал это, как со всех сторон к нему повернулись лица и протянулись руки, призывая его замолчать. Театр совсем затих, и вскоре раздались звуки героической музыки.
Началось представление {48}. Из палаток стали выходить воины, готовясь к походу, как вдруг, каким-то чудом зловещая туча заволокла вершину могильного холма. Когда туча рассеялась, на холме появилась тень Ахилла в золотых доспехах. Она простерла руку к воинам, как бы говоря: «Итак, вы уезжаете, сыны Даная. Вы возвращаетесь в отчизну, которой мне уже не видать, и покидаете мою могилу, не совершив жертвоприношения?» Высшие военачальники греков уже толпились у подножия холма. Сын Тезея Акамант, престарелый Нестор, Агамемнон с жезлом и повязкой на голове дивились чуду. Юный сын Ахилла Пирр повергся ниц. Улисс, которого легко было узнать по шапке и по выбившимся из-под нее кудрям, жестами показывал, что он поддерживает требования тени героя. Он спорил с Агамемноном, и можно было сразу догадаться, что́ именно говорит каждый из них.
— Ахилл достоин того, чтобы мы воздали ему почести: он пал смертью храбрых во имя Эллады,— говорил царь Итаки.— Он просит, чтобы девственная Поликсена, дочь Приама, была принесена в жертву на его могиле. Данайцы! Умиротворите душу героя, и да возрадуется Пелеев сын в Аиде.
Но царь царей возразил:
— Пощадим троянских дев, оторванных нами от алтарей. И без того много страданий выпало на долю славного рода Приама.
Он говорил так потому, что разделял ложе с сестрой Поликсены. Тогда хитроумный Улисс попрекнул его тем, что он предпочел ложе Кассандры копью Ахилла.
Все греки в знак одобрения покрыли его слова звоном скрещенных копий. Смерть Поликсены была решена, и умиротворенная тень Ахилла исчезла. Мыслям героев вторила музыка — то гневная, то жалобная. Амфитеатр разразился рукоплесканиями.
Пафнутий, все сопоставлявший с божественной истиной, прошептал:
— О свет и тьма, изливающиеся на язычников! Такие жертвоприношения предвещали народам и в грубом виде изображали искупительную жертву сына божия.
— Все религии порождают преступления,— возразил эпикуреец.— К счастью, явился божественно мудрый грек и избавил людей от тщетного страха перед неведомым…