— Мама столько месяцев ждала этого! — воскликнула Тося.
— Лет, а не месяцев, хочешь ты сказать, — перебила Ванда.
И вдруг то, что она старалась подавить в себе с самого начала, прорвалось наружу. Не обращая внимания на предостерегающий взгляд сестры, заломив руки, которые ото всех прятала, она воскликнула:
— Боже мой, зачем ты привез с собой в Варшаву Иоанну!
Анджей был поражен. Более нелепого упрека он не ожидал.
— Что вы, тетя! Скорей уж она меня привезла, если на то пошло, а не я ее!
Тося обняла сестру. Она полностью разделяла ее чувства, но на сей раз сдержалась.
— Ну ладно, ладно, — сухо, измученным голосом сказала Ванда. — Мне дела нет до этой женщины. Не хочу о ней больше говорить. Слышать даже не желаю!
— Интересно, бабушка вспоминает ее когда-нибудь? — подумал Анджей вслух.
— Давай не будем говорить об этом! — решительно прервали его мысли тетки.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Иоанна Уриашевич, младшая сестра Тоси и Ванды, прошла мимо старушки, продававшей фиалки на Маршалковской, потом вернулась, купила букетик и попыталась приколоть к отвороту жакета, но булавка, которую дала ей старушка, оказалась негодной.
— Бабушка, а другой у вас нет?
— Теперь все такие!
Тогда Иоанна, порывшись в большой сумке, извлекла английскую булавку, в отличие от обыкновенных — цветную.
— Заграничная? — поинтересовалась старушка.
Иоанна откинула волосы со лба. На дворе стоял март, и она была без шляпы. Впрочем, она не носила ее и зимой.
— Заграничная, — ответила она. — Я и сама заграничная!
На душе у нее было и грустно и радостно. Грустно оттого, что маленький и грязный город — таким она его смутно помнила — превращен был в руины. А радостно оттого, что она начинала в нем новую жизнь и встретили ее здесь приветливо. Засунув в карманы руки, большие и сильные, как у всех Уриашевичей, пошла она дальше легкой, пружинистой походкой. И на каждом углу приостанавливалась: тщетно искала табличку с названием улицы. Но табличек не было. Не хватало кое-где и самих углов, а то и целых домов.
— Первая Журавья, вторая Вспольная, — считали вслух прохожие, которых спрашивала Иоанна, — пятая, что поперек пойдет, она и будет.
Вот она, пятая улица. Иоанна свернула направо. Нашла нужный номер, сверилась с бумажкой — сходится. Только самого дома нет. Но оказалось не так. Пройдя во второй двор, Иоанна увидела другое, уцелевшее строение. При свете спички отыскала звонок. На каждой двери их было по два, по три. На лестнице темень, хоть глаз выколи, окна забиты фанерой.
— Пан Уриашевич здесь живет?
— Нет!
Через минуту, когда глаза привыкли к темноте, Иоанна увидела перед собой дядю Конрада.
— Нет! — повторил он. — Здесь проживает гражданин Уриашевич.
— Это я, Иоанна. Дядя, вы, наверно, не узнали меня.
Тот не произнес ни слова, не предложил войти. Только отступил в сторону, как бы пропуская ее. Комната в конце коридора — большая, с высоким потолком — была вся заставлена мебелью. Он указал Иоанне на кресло. А когда протянул ей сигареты, Иоанну неприятно поразили его глаза. Один — закрытый черной повязкой, второй — холодный, умный, испытующий.
— Я читал в газетах, что ты собираешься остаться в Польше.
— Да, собираюсь.
Она повторила ему, что уже говорила в интервью. Что хочет поделиться своим опытом с коллегами на родине.
— Гм. И сама тоже будешь танцевать?
Иоанна рассмеялась резким, гортанным смехом.
— Посчитайте, дядя, сколько мне лет! — Она была моложе Ванды, но и ей было уже около сорока. — Можете не волноваться! Балерины рано оставляют сцену. Я еще до войны перестала танцевать.
По его лицу было видно: старается сосчитать, сколько ей. Но это не входило в ее планы. Ей нужно только, чтобы он принял к сведению этот факт, а не раздумывал над ним.
— Начну преподавать. Может быть, открою балетную школу. А в театре… в театре роль моя сведется к тому, что балеты буду ставить.
Он терпеливо все выслушал. И критические замечания о польском балете, и в чем причины его упадка, и оценку отдельных талантов: польский балет всегда ими блистал.
— Если я правильно тебя понял, — заключил он, — ты пришла меня успокоить относительно твоих выступлений. Благодарю. Но если ты переменишь свое решение, не считай себя ничем связанной. Пожалуйста, танцуй. Танцуй открыто, как в Париже. И можешь не приходить и не объяснять, почему ты не сдержала слово. Вообще я освобождаю тебя от родственного долга навещать меня.