Едва успел он выскочить из-за стола, как те двое уже вошли. Анджей отступил к двери в уборную. Они его не заметили. Дрожа от волнения, закрылся он в кабинке.
— Вот это да! Вот это да! — твердил он.
С одним из них Анджей никогда не встречался, хотя знал, кто он по профессии, зато второй, помоложе, Антось Любич, тоже искусствовед, был школьным товарищем Уриашевича и тем единственным человеком, который мог расстроить его планы.
— Вот это да! — стуча зубами, повторял Анджей.
Он выглянул в щелку. В этом жалком заведении никто не дежурил в уборной, и Анджей, не боясь навлечь подозрений, мог делать, что ему заблагорассудится. Он приоткрыл дверку пошире. Еще не ушли, но пьют, к счастью, прямо у стойки. Значит, не собираются засиживаться.
Когда он вернулся в зал, солянка совсем остыла. В ожидании, когда ее подогреют, он заказал стопку водки. Под молчаливым нажимом официанта Анджей решил, что за доставленное беспокойство надо взять что-нибудь к водке. Стоя возле буфета, искал он закуску подешевле, и взгляд его остановился на маленьком помидоре, одиноко лежащем на тарелке. Поспешность, с какой официант его принес, не предвещала ничего хорошего. Так и оказалось: из-за этого дурацкого помидора (зато парникового!) у Анджея едва хватило денег, чтобы расплатиться.
С купленной на кладбище сиренью в руке (не выбрасывать же, коли она так дорого стоит!) Анджей позвонил в квартиру Хазы. Дверь открыл сам хозяин.
— Цветы? — удивился он, но, вообразив, что угадал, воскликнул: — А, понимаю! Спасибо, что подумал обо мне. Но сегодня они мне как раз не понадобятся. Так-то вот: один день без женщин.
И он потащил Анджея к столу.
— В таком случае, может, сегодня поговорим, — сказал Анджей и, в упор глядя на Хазу, добавил: — Дельце есть к тебе.
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Тридцать тысяч долларов! Вот холера! — бледнея, прошептал Хаза.
Они сидели в дорогом ресторане, — подавали изящно одетые, надушенные официантки. Разговор за обедом так и не состоялся, и они приступили к нему только вечером. Анджей начал было, но к Хазе явился кто-то насчет автомашины. И после обеда Хаза исчез, а вернувшись, не хотел даже слышать о том, чтобы ужинать дома.
Хаза уставился на Уриашевича своими невыразительными, близко посаженными глазками. Лишь время от времени с губ его срывались короткие проклятья, означающие удивление.
— Вот холера! Вот холера! — повторял он.
— Сумма эта не с потолка взята! — сам приходя в волнение от ее величины и слегка краснея, пояснил Анджей. — Уж Фаник небось не пожалел сил, чтобы узнать ей истинную цену, можешь мне поверить. Да я и сам проверил по каталогам все, что он мне сообщил. И у антикваров справлялся.
— А сколько за нее заплатил старик Леварт? — не то что не веря, а из любопытства спросил Хаза.
— Сорок тысяч рублей! Но он переплатил. Во что бы то ни стало хотел, чтобы картина в стране осталась. И самолюбию льстило: единственный обладатель Веронезе в Польше. Не князь какой-нибудь, не магнат, а он — фабрикант, торговец. Страшно тщеславный был на этот счет.
Уриашевич покосился на соседние столики. Никто не обращал на них внимания. Тем не менее он колебался.
— А ты уверен, что здесь можно разговаривать свободно?
— Абсолютно! И чего это вы все из-за границы такие пуганые приезжаете? Говори смело. — Хаза, однако, отодвинулся, освобождая на диване местечко рядом с собой. — Коли ты нервный такой, садись поближе, — сказал он, приготовясь слушать.
— При жизни пана Станислава, — начал свой рассказ Анджей, — картина висела в гостиной. Гостиная Левартов была тогда местом самым безопасным: гарантию ей давала фабрика, которая нужна была немцам. С паном Станиславом они считались, как, впрочем, и он с ними. Но едва он умер, а до того арестовали еще дядю Конрада, у которого повсюду были связи, положение изменилось. Отца моего к тому времени уже не было в живых, из всей дирекции остался один старик Кензель. И вот он посоветовал вдове Станислава, пани Розе, картину спрятать. Но она не приняла его совета всерьез. Уж очень любила себя красивыми вещами окружать. К тому же картина принадлежала не ей — наследником был сын, Фаник, так что ее это, собственно, прямо и не касалось. Тогда Кензель решил посоветоваться со мной.
Уриашевич достал из кармана авторучку и на бумажной салфетке стал набрасывать план.