— Я сказал, что «видел» директора Кензеля, а «не виделся» с ним. Видел из окна вагона, как он газеты покупал в станционном киоске.
Но самое ужасное, что доцент не мог вспомнить названия станции. С уверенностью мог он только утверждать: она на линии Варшава — Познань. Подумав немного, он прибавил неуверенно:
— И, кажется, ближе к Варшаве.
— Ближе к Варшаве, чем к Познани?
— Пожалуй, да.
Но доцент на своей гипотезе не настаивал.
Он просто ехал на поезде, выглянул в окно и возле киоска увидел Кензеля. Тут поезд тронулся. Вот и все.
— А это наверняка был директор Кензель?
— Несомненно!
Несмотря на это утверждение, Уриашевич разочарованный, даже подавленный вышел от доцента. Тот факт, что наконец-то он встретил человека, который своими глазами видел Кензеля, не воодушевил его. Что Кензель жив, он не сомневался. Но от Нацевича надеялся получить сведения, которые пролили бы свет на все это дело. И вот был обманут в своих ожиданиях, как и вчера, когда Хаза громогласно заявил, что нашел Кензеля. Анджей начинал уже терять терпение. Особенно выводила его из себя мысль о неуловимом Кензеле, который объявился вдруг неведомо на какой станции.
«Это насмешка судьбы!» — направляясь домой, твердил про себя злой и раздосадованный Анджей. Время от времени вынимал он из кармана групповой снимок фабричных служащих, среди которых был Кензель, — ему подарил его Нацевич и, перед тем как отдать, взглянул пристально на исчезнувшего директора и уже тверже повторил: да, тот, на станции, несомненно, был Кензель. «Ну и что? — вздыхал Анджей. — Практически это мне ничего не дает!»
А ведь ничего более определенного ему не удалось узнать с тех пор, как он в Варшаве! В следующие три дня он обошел всех, кто хоть что-то мог знать и помочь ему разгадать тайну Кензеля. Побывал у дальних родственников Станислава Леварта, у директоров и владельцев фирм, которых связывали с фабрикой деловые отношения. Все единодушно повторяли известную Анджею версию, будто Кензель погиб. Но при каких обстоятельствах он скончался, никто не знал. Мертвым его тоже никто не видел; все припоминали только, что слышали об этом сразу после восстания. Но разве мало тогда ходило слухов, которые потом не подтвердились.
С близким к отчаянию чувством возвращался Анджей домой после таких визитов. И причиной была не бесполезность расспросов, а то, что приходилось попутно выслушивать. Знакомые принимали его радушно, как человека, недавно вернувшегося из-за границы, заметно оживлялись, когда он приходил. Но стоило заговорить о тамошней жизни, как его перебивали, будто лучше него были осведомлены. А при упоминании, что во Франции или Англии не хватает того или другого, переводили разговор на условия жизни здесь, в стране. И на все лады повторяли одно и то же: на руководящих постах подонки, невинные люди в тюрьмах, объявленная недавно амнистия — фикция, а легализоваться — значит, самому в ловушку лезть. Эти разговоры выбивали Анджея из колеи. Он понимал: надо вырваться из замкнутого круга, понять, как обстоит дело в действительности. Но как раз этого он и боялся больше всего. Ему не хотелось ничего знать, не хотелось принимать решений. Единственным его желанием было как можно скорее раздобыть то, за чем он приехал, выколотить обещанную ему сумму и найти местечко, где можно наслаждаться тишиной и покоем.
Жил он по-прежнему у Хазы. У него и спал и столовался. С той только разницей, что спал теперь не на роскошной тахте, которую Хаза уступил ему в порыве великодушия, а на полу на матрацах. Анджей сам настоял на этом. И деньги в долг по-прежнему брал он у Хазы. В первый раз взял, не испытывая неловкости, будучи уверен, что скоро отдаст, но уверенность эта постепенно ослабевала, и хотя кров и стол ему были обеспечены, в городе, само собой, без денег было трудно обойтись. Хаза давал взаймы безотказно, был все так же гостеприимен, но с каждым днем все меньше им интересовался. Все это, вместе взятое, действовало на Анджея угнетающе. Он больше не думал о будущем, о загранице, о том, как переправить картину, его занимало только одно: разыскать «Пир». Он не ожидал, когда брался за дело, что натолкнется на такие трудности. И нервы начинали сдавать. Трудно было даже подумать о новых мытарствах, на которые придется добровольно обречь себя, если картина найдется. И постепенно он расстался с мыслью об отъезде. И как-то даже обмолвился об этом Хазе.
— Наверно, я здесь останусь, — сказал он. — Только бы картина нашлась, а продать можно и тут.
— А Леварт согласится?
— Ему ничего другого не останется. Впрочем, мы предвидели и такую возможность.