Он не в состоянии был отозваться, хотя понимал, что нужно. Даже улыбнуться не мог себя заставить и слушал с каменным лицом.
— Тетушки много рассказывали мне о вас. — Взгляд ее голубых глаз устремился на Анджея. — После большого перерыва трудно снова браться за учебу, кажется, будто мозги ржавчиной покрылись, но это пройдет. И скоро вам опять все будет легко даваться, как раньше, когда вы экзамен за экзаменом сдавали на круглые пятерки. Вот увидите!
— Может быть, — уклончиво ответил Анджей.
Помолчав, она опять заговорила, теперь о себе.
— Учиться, учить других, ученье — это для меня вообще нечто священное. — В ее голосе послышалось волнение. — Отец мой работал трамвайным кондуктором, нас, детей, у него было пятеро, и всех он отдал учиться. Помню, бывало, получит кто-нибудь хорошую отметку, отец ничего не скажет, только целый вечер все подмигивает то одним, то другим глазом и еле сдерживает довольную улыбку. Таким я его запомнила навсегда.
— Ваш отец давно умер? — спросил Уриашевич.
— Его расстреляли.
— В Варшаве?
— В сорок четвертом году. Всю их группу арестовали на квартире, на улице Гротгера. Никто не уцелел.
Она назвала некоторые фамилии. Уриашевичу они ничего не говорили. Только одна показалась словно бы знакомой. Минуту спустя он сообразил почему.
— Ах, это какой-то, чьим именем названа улочка за Банковской площадью. Как же она раньше называлась?
Оставив этот вопрос без внимания, она подтвердила:
— Да, его именем… С этим «каким-то» и погиб мой отец.
Ответ против ее воли прозвучал резко. Но перевоспитывать Уриашевича она не собиралась и тут же сдержалась.
— Не дожил отец! И они не дожили. Значит, не суждено! — сказала она. — Трудно с этим смириться!
Анджей машинально перевел взгляд на фотографию у окна.
— Брат? — тихо спросил он.
— Нет.
— Кто-нибудь погибший?
Она на миг утвердительно прикрыла глаза и кивнула. Невозможность для нее примириться с фактом, что многие не дожили, относилась и к человеку на фотографии. Уриашевич сразу это понял.
— Родственник?
— Жених.
Всякий раз, когда речь заходила о его смерти, она долго не могла успокоиться.
— Всю оккупацию в партизанах был, — сказала Климонтова, — потом в армию вступил, с боями прошел тысячи километров от Хелма до Берлина, а кончилась война — погиб от руки соотечественников.
Она поднялась, убавила газ и еще что-то сделала, стоя спиной к Анджею, потом взяла чашки и налила кофе.
— Вы свободны завтра утром? — спросила она.
— Конечно.
— Тогда приходите, пожалуйста, к десяти в министерство сельского хозяйства. Воеводский отдел сельскохозяйственных школ в том же здании. Я пойду с вами, представлю вас заведующему, и подумаем вместе, в какую школу вас направить.
— Спасибо!
— А где находится министерство, вы знаете?
— Найду в телефонной книге.
Она написала на листке бумаги адрес и сказала, чтобы не потерял.
— Спасибо! — повторил он.
С самого начала разговора он испытывал чувство неловкости. Было оно вызвано и недоразумением с его учебой, и доброжелательным отношением Климонтовой к его планам, которые она приняла на веру. Рассказ о смерти жениха прогнал эту скованность, но на смену явилось куда более гнетущее чувство. Он понимал, что это был за человек, если его убили, и кто — убийцы. Внутри у него все содрогнулось при этой мысли, но он не желал думать ни о чем таком. И вздохнул с облегчением, когда Климонтова подробно стала обсуждать его устройство на работу.
— Да, вот еще что, — сказал он, беря у нее адрес министерства. — Мне бы хотелось, чтобы никто не знал о моем решении. Даже мои родственницы.
— Может, это и лучше.
— Почему?
Она снова истолковала слова Уриашевича по-своему.
— Я тоже, когда принимаю важное для себя решение, не люблю распространяться об этом и доказывать свою правоту. Берусь за дело — и все! Ваши тетушки все подвергают такой критике! — немного погодя прибавила она. — Ко всему относятся так скептически! Просто руки опускаются! Поезжайте, я ничего им не скажу, вы сами с ними поговорите, когда убедитесь, что поступаете правильно.