Теперь он уходил из дома утром и возвращался не к обеду, как раньше, а поздно вечером. Целый день бегал он по делам: то в отдел сельскохозяйственных школ, где его приняли очень хорошо, то к старым институтским преподавателям, которые его помнили и могли проставить отметки. Свидетельство Анджея пропало, архив политехнического института сгорел во время восстания. Ему было уже известно, что направляют его в Ежовую Волю, откуда до Мостников рукой подать. Познакомился он даже с директором школы Томчинским, нервным пожилым человеком с бородкой и в сапогах до колен. Климонтова отзывалась о нем с большим уважением. Уриашевич не чувствовал к нему особой симпатии. Директор довольно прохладно отнесся к тому, что в школу направляют преподавателя по точным наукам. Видно, у него других забот хватало.
Когда Анджею случалось дожидаться Климонтову, заведующего или служащих, которые занимались его оформлением, он невольно прислушивался к разговорам в отделе. Говорили, о зарплате, тарифной сетке, о карточках и пайках, упоминали какие-то незнакомые ему книги, обсуждали статьи, напечатанные в газетах, название которых он впервые слышал. Неподалеку от министерства обнаружил он читальню. И стал заглядывать туда, если дела складывались так, что приходилось вторично наведываться в отдел: читал кое-что, просматривал, — отчасти для того, чтобы быть в курсе событий, а отчасти из любопытства. Но в разговоры не вступал. Даже оставаясь наедине с Климонтовой, никогда не заговаривал первый и мнения своего не высказывал. С жадностью ловя каждое ее слово, никаких вопросов не задавал и не просил о новом свидании. Впрочем, она была очень занята. И встречались они только по делу.
О картине он старался не думать. Что она найдется благодаря встрече с Кензелем, он не сомневался точно так же, как после рассказа Климонтовой о рабочем, приезжавшем демонтировать фабрику с тощим долговязым директором, уверовал, что Кензель жив. «Так ведь оно и оказалось! — говорил он себе. — А уж там видно будет, что дальше делать».
Конечно, вся эта затея — сущее безумие: как иголку в стоге сена искать. И сколько придется здесь пробыть, тоже неизвестно. Поиски, на взгляд Рокицинского, могли продлиться не один месяц. Значит, надо запастись терпением. Из знакомых лишь ксендзу Завичинскому сообщил он, куда и зачем едет. Ему пришлось открыться, так как у Анджея была к Завичинскому просьба в связи с пребыванием в деревне, — просьба, от которой многое зависело. Ксендз согласился ее выполнить и обещал молчать. С Хазой Анджей, напротив, избегал всяких разговоров о своей работе в школе. Он не мог себе простить, что вообще ему проговорился. Бабушку и теток тоже не хотел посвящать в свои планы. Все, что касалось картины и Кензеля, хранил он в строжайшей тайне. Такое условие поставил Рокицинский, и он отнесся к этому со всей серьезностью, решив ничего не говорить даже теткам — отчасти из-за Климонтовой. Они не умели держать язык за зубами и вполне могли ей проболтаться, что он-де не случайно согласился уехать, у него-де на это особые причины. Нечего сказать, хорошего бы она была мнения о нем!
На другой день после сцены с Вандой позвонил он Иоанне. Но ее не было в Варшаве. Это его огорчило. Не теряя времени помчался он в гостиницу узнать, когда она вернется. Оказалось, через неделю; значит, скоро; тем не менее настроение у него лучше не стало. Он понимал: не оттого, что не сможет ей рассказать про Ванду, а потому, что она обещала его познакомить с юной балериной. Он спросил гардеробщика в кафе про Степчинскую, тот осведомился, что ей передать. С первого слова догадался, о ком речь. Значит, она бывает здесь, и довольно часто. Только от этого нисколько не легче.
В последнее время он повсюду — дома, в трамвае, в читальне, в кафе — ловил себя на том, что, закрыв безотчетно глаза, пытался воскресить в памяти ее образ. В такие минуты он не мог думать ни о чем другом, сердце начинало бешено колотиться, к горлу подкатывал комок. Перед глазами, как в тумане, появлялись ее руки, склоненная головка с гладкими черными волосами, легко снующие в танце ноги, улыбка. Не улыбка даже, а смутное о ней представление, настолько она уже стерлась из памяти. Но едва образ ее всплывал в воображении, он терял власть над собой. Часами просиживал в кафе — иногда до самого закрытия. Анджей старался держать себя в руках — ходил к назначенному времени к институтским профессорам, к Климонтовой и вообще делал все, что надо, но, освободясь, сломя голову летел в это кафе и злился на себя, на Степчинскую, проклиная свое невезение. День отъезда между тем приближался. Однажды он чуть не сделал глупость, но, дойдя до дверей балетного училища, повернул обратно: не решился вызвать Степчинскую с урока. Хорош бы он был! А Иоанна не приезжала.