— Вот бескультурье! Посмотрите, что за надписи!
А она, увидев, что пора прощаться, вынула из сумочки губную помаду. Улыбнулась сетованьям Анджея и, перестав подкрашиваться, написала на стене алыми буквами: «Жду письма».
— Спасибо! — прошептал он горячо и взял ее за руку, но она вырвалась и закричала:
— Бежим, а то поезд уйдет!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«Дорогая Галина! — неделю спустя писал Анджей из Ежовой Воли. — Наконец-то пишу вам! Собирался это сделать сразу после приезда, но не получилось. Вспоминаю нашу встречу, уготованную словно самой судьбой, и милую вашу просьбу написать. Но я страшно закрутился. Надо было и устроиться, и оглядеться немного в совершенно незнакомой обстановке. А в таком состоянии трудно собраться с мыслями и сесть за письмо. Так что поймите меня, пожалуйста, правильно. И еще у меня к вам большая просьба. Не говорите никому, откуда вы получили письмо. Дело в том, что пишу я не из познанского лесничества, а из сельскохозяйственного училища в Ежовой Воле, в пятидесяти километрах от Варшавы, которое помещается в красивой усадьбе, окруженной парком в несколько гектаров.
Я буду здесь работать учителем. Никто из моих близких об этом не знает. Даже Иоанна. На вокзале, когда она сообщила вам, куда и зачем я еду, не было ни времени, ни возможности объясниться. Впрочем, я вынужден здесь поселиться по причине не совсем обычной. Расскажу подробнее при встрече: я время от времени буду наезжать в Варшаву. А пока прошу хранить это в тайне ото всех. Включая Иоанну.
Как долго я здесь проживу, пока неизвестно. Мне предстоит заняться преподавательской деятельностью, чего я никогда в жизни не делал. Может статься, что у меня нет призвания, и потом я не уверен, сумею ли приспособиться к здешним условиям. А если окажется, что мне это не по плечу или сам я по собственному желанию решу отсюда уехать, то не хотелось бы, чтобы все узнали о моей неудаче. Вот в общих чертах, почему я так настаиваю на тайне.
И еще одно. Раз вам теперь известно, где я, надеюсь, вы будете снисходительны и к тому, на какой бумаге это письмо написано. Поскольку я ни с кем не рассчитывал переписываться, то и бумаги с собой не захватил. А тут ни в лавочке, ни в школьном киоске ничего нет, кроме тетрадей. По этой причине и пишу вам на листках, вырванных из ученической тетради в клеточку. Может показаться странным, что я уделяю столько внимания пустякам, но пусть у вас не закрадывается и малейшего подозрения, будто это вызвано недостатком уважения к вам. Ничего подобного, уверяю вас! Да и как можно с неуважением относиться к тому, от кого зависит исполнение твоих самых горячих желаний. А мои непременно, во что бы то ни стало должны исполниться! Я имею в виду весточку от вас. Она доставила бы мне огромную радость!»
Анджей отложил в сторону исписанную страничку и, вынув с помощью перочинного ножа вторую, склонился над ней.
«Впечатлений множество! — писал он дальше. — Когда я с вами попрощался и очутился в битком набитом купе, мое внимание сразу привлек разговор двух пассажиров, хотя кругом говорили одновременно о самых разных вещах. Я сообразил, что речь идет о школе, подобной моей. Мне захотелось принять участие в разговоре, и я пересел поближе. Но я больше слушал, чем говорил. Так доехал я незаметно до своей станции. В Мостники за мной выслали лошадь. Директора на месте не оказалось, и какой-то парень провел меня в канцелярию. Началось ожидание. А тем временем в соседнюю комнату, которая предназначалась для меня, втаскивали кровать: каким-то чудом удалось ее раздобыть. Потому что мебели здесь вообще не хватает. До войны ее тоже было немного: владельцы Ежовой Воли жили не здесь, а в другой усадьбе и все, что получше, отсюда позабирали. Остальное довершила война. А средств на приобретение новой мебели нет. После обеда у директора, а живет он в отдельной, переделанной из двух больших комнат квартире с кухней в том же крыле дома, где канцелярия и моя комната, обошел я классы и спальни девочек и мальчиков. И всюду не хватает чего-нибудь, скамей только полно — крестьяне снабдили ими школу в большом количестве. А вот топчанов и шкафов… Учеников по сравнению только с прошлым годом вдвое больше, а в последнее полугодие и еще прибавилось. Мебели тоже, но она прибавляется значительно медленней.
Директор — он здесь с сорок пятого года, — рассказывал, с чего пришлось начинать. Не было ни окон, ни дверей, крыша протекала. Жил он не в главном здании, а во флигельке, где раньше помещалась контора, в хозяйственных же пристройках и в парке хозяйничали кто и как хотел. Правда, не совсем, потому что директор и несколько человек из деревни, кто его поддерживал, дежурили то по очереди, то все вместе, пытаясь хоть что-то спасти. Благодаря им уцелели, например, деревья в парке.