Путешествие в Италию для всех этих персонажей как бы освящено определенной литературной традицией. Они не просто отправляются в зарубежную поездку, а будто следуют маршрутом своих знаменитых поэтов-романтиков, едут теми же дорогами, через те же города, созерцают те же памятники культуры прошлого, что и Мицкевич, Красинский, Словацкий, Норвид.
Известная романтическая «настроенность» героев этих книг при столкновении с нынешней грубой «прозой» итальянской жизни, естественно, приводит к крушению определенных иллюзий. Но, переживая своего рода очистительную «драму идей», они возвращаются на родину духовно более зрелыми, обогащенными новым знанием, чтобы у себя дома после периода трудных поисков начать новый жизненный этап.
В этом смысле в судьбах главных персонажей обоих публикуемых в этом томе романов Т. Брезы угадывается известная общность, некие точки соприкосновения. Анджей Уриашевич возвращается на родину, хотя и не из Италии, но с немалым и горьким опытом эмигрантских скитаний. Его окончательное духовное прозрение тоже во многом подготовлено длительным пребыванием на чужбине.
Итоги такого рода путешествий, как бы свидетельствуют своими книгами польские романисты, иногда оказываются поучительными. И это естественно: «большое видится на расстоянье».
С. Ларин
ВАЛТАСАРОВ ПИР
Роман
Перевод Н. ПОДОЛЬСКОЙ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ветер задул со стороны развалин и, вздымая тучи кирпичной пыли, понес их к дворницкой. Кроме этого каменного строения, от бывшей фабрики и большого жилого дома Станислава Леварта, не уцелело ничего. Дом, четыре фабричных корпуса, гаражи, склады, два флигеля: левый, бывшая лаборатория, и правый, где жили прежде Уриашевичи, — все обратилось в груды кирпичей. Не пощадила судьба и вторую дворницкую — точное подобие первой. Когда все уже было позади, налетевший ночью ураган обрушил на нее поврежденную бомбежкой фабричную трубу. В единственной уцелевшей постройке с грехом пополам можно было жить. И вот после войны там поселились люди; с утра до вечера перед глазами у них маячили руины. Конечно, не в такие минуты, когда окна застилало густой кирпичной пылью.
В комнате потемнело. Старуха Уриашевич подняла глаза от пасьянса.
— Я знаю, — сказала она, — я уверена: вам что-то известно.
Старуха была обижена. Это чувствовалось по голосу. Но Ванда отнеслась к словам матери так, будто та просто заупрямилась.
— Нет, мама, ты ошибаешься. Мы от тебя ничего не скрываем.
Уриашевич перевела взгляд с Ванды на Тосю — и у той в волосах уже серебрилась седина. Тося шила, сидя на кровати, шила, упорно в продолжение всего разговора, и это показалось матери тоже подозрительным. Она долго смотрела на младшую дочь. Но тщетно. Тося не поднимала глаз от шитья. В этой скованности было что-то неестественное.
— Ну, как хотите!
Теперь в голосе ее прозвучала такая печаль, что нервы дочерей не выдержали. Ванда тотчас очутилась у постели. А Тося, которая за минуту перед тем была так поглощена работой, что, казалось, ничего не слышала, отбросила свое шитье и, воздев руки, воскликнула:
— Ну, почему тебе, мама, в голову приходят такие мысли! Просто уму непостижимо!
Вскочив с места, она встала рядом с Вандой. Теперь обе старались поймать взгляд матери, обе, точно сговорившись, нежно, любовно заглядывали ей в глаза, стремясь убедить в своей искренности. Но старуха снова взялась за карты, задумавшись бог весть о чем. Она уже много лет не вставала с постели. Дрожащие руки — все в коричневых пятнах, ноги — в незаживающих язвах: последствия диабета. Но страшнее всего было повышенное давление: чем это грозит — известно. Пани Уриашевич взяла карту из колоды, перевернула, но даже не посмотрела на нее. Кажется, закрыла глаза. Заснула или от боли? А может, опять на минуту сознание потеряла? Но нет.
— Чего вы надо мной стоите? — не поднимая головы, спросила она.
— Мама, ты стала такая мнительная, — с упреком сказала Тося.
Упрек — следствие разговора, а не ответ на вопрос матери. Поэтому, наверно, в голосе больной и слышится ирония:
— Думаете, если будете торчать возле меня, мне это поможет?