— Каковым одеянием, — вставил Майкл Лэмборн, — ты и хотел блеснуть перед красавицей. Ах ты плут этакий, опять взялся за свои старые проделки!
— Да не в том дело, не в том, — возразил торговец, самодовольно ухмыляясь, — не совсем так. Любопытство, знаешь ли, одолело, да притом и чувство сострадания… Ведь юная особа, бедняжка, с утра до вечера не видит никого, кроме Тони Фостера с его нахмуренными черными бровями, бычьей головой и кривыми ногами.
— А ты хотел предстать перед ней этаким малюткой щеголем в шелковом камзоле, с ножками как у курочки, в козловых сапожках и с круглой ухмыляющейся рожей, на которой словно написано: «Что вам угодно-с?», да вдобавок увенчанный бархатной шляпой с индюшачьим пером и позолоченной брошкой? Эх, мой славный лавочник, у кого хорош товарец, тот и рад его сейчас же напоказ выставить. А ну-ка, джентльмены, пошевелите свои кружки, поднимаю тост за длинные шпоры, короткие сапоги, полные шляпы и пустые черепа!
— Ага, я вижу, ты завидуешь мне, Майк, — объявил Голдтред. — Но ведь такое счастье могло выпасть на долю и тебе, да и любому другому.
— Пошел ты к дьяволу со своей наглостью! — заревел Лэмборн. — Да как ты смеешь сравнивать свою пудинговую морду и тафтяные манеры с джентльменом и солдатом?
— Извините, любезный сэр, — вмешался Тресилиан, — позвольте попросить вас не прерывать этого милейшего малого. Мне кажется, он рассказывает так хорошо, что я готов слушать его до полуночи.
— Вы слишком снисходительны к моим достоинствам, — ответил мистер Голдтред. — Но раз уж я доставляю вам удовольствие, почтеннейший мистер Тресилиан, я продолжу свой рассказ несмотря на все насмешки и остроты сего доблестного воина, который, вероятно, заработал себе в Нидерландах больше колодок, чем крон. Итак, сэр, когда я проезжал под большим расписным окном, бросив поводья на шею своего жеребца-иноходца, отчасти чтобы мне самому удобнее было, отчасти для того, чтобы осмотреть все кругом получше, как вдруг слышу — отворилась решетчатая ставня, и провалиться мне на этом месте, если за ней не стояла красавица, какой я в жизни раньше не видывал. А я ведь видал много хорошеньких девиц и могу судить о них, пожалуй что, и не хуже других.
— Могу я попросить вас описать ее наружность, сэр? — сказал Тресилиан.
— О, сэр, даю вам слово, — ответствовал мистер Голдтред, — она была одета как знатная женщина, очень необычное и приятное платье, которое подошло бы даже самой королеве. На ней было платье из атласа имбирного цвета, который, на мой взгляд, должен стоить около тридцати шиллингов за ярд, и отделанное двумя рядами широких кружев из золота и серебра. А ее шляпа, сэр, право же, самая модная штучка, которую мне приходилось видеть в этих краях, из темно-красной тафты, украшенная скорпионами из веницейского золота, а по краям отделанная золотой бахромой… Клянусь вам, сэр, великолепная, бесподобная выдумка. Что касается юбок, то они были со вставным передом по старой моде…
— Я не об одежде вас спрашиваю, сэр, — прервал его Тресилиан, проявлявший во время рассказа признаки явного нетерпения, — а о наружности — цвете волос, чертах лица…
— Цвет лица-то я не очень запомнил, — ответил торговец. — Но зато я разглядел, что у нее на веере была ручка из слоновой кости с замысловатыми узорами. А что до цвета волос, то опять-таки, каков бы он там ни был, уверяю вас, она была увенчана сеткой из зеленого шелка, окаймленной золотом.
— Память самая торгашеская, — сказал Лэмоорн. — Джентльмен спрашивает его о красоте дамы, а он вам разглагольствует о ее чудесных нарядах и уборах.
— Да говорят же тебе, — с досадой возразил торговец, — у меня не было времени ее рассматривать. И как раз когда я собирался пожелать ей доброго утра и поэтому начал с изящнейшей улыбки…
— Похожей на улыбку обезьяны, скалящей зубы при виде каштана, — подхватил Майкл Лэмборн.
— Как вдруг, откуда ни возьмись, — продолжал Голдтред, не обращая внимания на то, что его прервали, — появился сам Тони Фостер с дубинкой в руке…
— И, надеюсь, проломил тебе башку за твою наглость, — не унимался шутник.
— Ну, это легче сказать, чем сделать, — негодующе возразил Голдтред, — нет, нет, никаких таких проломов не было. Правда, он взмахнул дубинкой и угрожал, что ударит, и спросил, почему я не придерживаюсь проезжей дороги, и всякое такое. Я, конечно, сам двинул бы его как следует по загривку за такие штуки, не будь тут дамы, которая, чего доброго, обмерла бы со страху.