«Впрочем, все зависит от умения взяться за дело, — рассуждал сам с собой Калеб. — Я имел неосторожность назвать бочара зеленым новичком, и с тех пор он плохо относится к дому Рэвенсвудов. Но он женился на славной девушке, Джин Лайтбоди, дочке старого Лайтбоди, того самого, что жил в Луп-де-Дайке, а старый Лайтбоди был женат на Мэрион, служившей у леди Рэвенсвуд сорок лет тому назад. Помню, я не раз повесничал с нею, а она, говорят, теперь живет у зятя. У этого мошенника водятся якобитские и георгиевские денежки. Эх, кабы до них добраться! .. Конечно, если я попрошу взаймы у этого неблагодарного болвана, то окажу ему и его семейке столько чести, сколько они вовсе не заслуживают. А если он и потеряет на нас немного, так не велика беда. Накопит еще».
Приняв, таким образом, решение, Калеб мигом повернул назад и поспешно зашагал к дому бочара, распахнул без долгих церемоний дверь и сразу очутился в сенях, откуда он мог, никем не замеченный, окинуть взглядом всю кухню.
В противоположность запустению, царящему в замке, дом бочара был полной чашей; в очаге весело пылало пламя. Молодая жена бочара в нарядном платье с широкими рукавами и кружевным воротничком заканчивала праздничный туалет, и ее красивое, добродушное лицо отражалось в осколке зеркала, специально для этой цели прикрепленном к посудной полочке. Ее мать, старая Мэрион, «самая развеселая женщина в околотке», по единодушному мнению окрестных кумушек, сидела перед пылающим огнем во всем великолепии парадного облачения: на ней была гроденаплевая блуза и нить янтарных бус, волосы были уложены в замысловатый узел и скреплены лентой. Уютно попыхивая трубочкой, она надзирала за стряпней, ибо на очаге, упомянутом нами выше, стоял большой горшок, или, точнее говоря, котел, в котором, громко булькая, варилась говядина с хлебными ломтиками, а на вертелах, усердно поворачиваемых двумя мальчишками-учениками, стоявшими по обе стороны печи, жарились бараний бок, жирный гусь и пара диких уток — зрелище, более приятное для страждущего сердца и голодного желудка отчаявшегося мажордома, чем красавица хозяйка и ее развеселая матушка. Вид этого изобилия и соблазнительный запах так подействовали на Калеба, что он едва не лишился чувств. На мгновение он отвернулся, желая посмотреть, что творится в парадной половине дома, и взору его представилась картина, глубоко поразившая его сердце; большой круглый стол был накрыт на десять, а то и на все двенадцать человек и «убран», как любил выражаться Калеб, белоснежной скатертью; большие оловянные фляги и несколько серебряных кубков, вероятно содержавших в себе напиток, достойный их великолепного вида, чистые тарелки, ложки, вилки и ножи, отточенные, начищенные и готовые к употреблению, казалось были разложены здесь по какому-то особо торжественному случаю.
«Что из себя корчит этот неуч бочар! — подумал Калеб, с завистью любуясь праздничным столом. — Противно смотреть, как это холопское отродье набивает себе утробу. Не будь я Калеб Болдерстон, если часть этих превосходных яств сегодня же не отправится со мною в замок».
Задавшись этой целью, Калеб смело шагнул в кухню и любезно раскланялся с обеими хозяйками — старой и молодой. Замок «Волчья скала» был своего рода королевским двором для всего околотка, и Калеб — его первым министром; а давно уже замечено, то, если мужское население, платящее подати, нет-нет да и выражает свое недовольство придворными, прекрасный пол, несмотря ни на что, никогда не отказывает им в своей благосклонности, ибо от кого же, как не от них, наша слабая половина узнает последние придворные сплетни и наиновейшие моды. Поэтому обе женщины тотчас бросились обнимать Калеба, громко изъявляя свой восторг:
— Вы ли это, мистер Болдерстон? Какое счастье видеть вас! Садитесь, садитесь, сделайте милость! Хозяин будет вне себя от восхищения! Для него это такая радость! Ведь у нас сегодня крестины. Вы, вероятно, слышали об этом и, конечно, останетесь взглянуть на обряд. Мы зарезали барана, а один из наших работников ходил на охоту и подстрелил на болоте диких уток. Вы, кажется, всегда любили дичь?