«Следи за этим молодым человеком, — писал он. — Узнай, что он делает, и опасайся первого отчаяния. В него тоже ударила молния! Он сам навлек ее на свою голову, но теперь, поверженный в прах, он имеет право на твои заботы. Он самый несчастный из всех, не забывай этого, и это потому, что он не заблуждается на счет совершенного им злого дела!
Большие ошибки прежде всего нуждаются и в большой помощи, мое милое дитя! Твой молодой друг нимало не низок и не развратен, и мне не приходится краснеть за ее последний выбор. Я уверен, что он женился бы на ней, если бы я согласился на развод. А я согласился бы, если бы она долго на этом настаивала. Значит, необходимо снова поставить этого молодого человека на прямую дорогу. Мы должны это сделать в память той, которая хотела и могла бы носить его имя.
Если он попросит когда-нибудь взглянуть на детей, не противься этому. При виде сирот он глубоко почувствует свой долг мужчины и спасительный укол сожаления.
Словом, спаси его. Чтобы я его никогда более не видал, но пусть он будет спасен! Я уже давно спасен, и тебе нечего заниматься мною, моей большей или меньшей грустью. Забывать о самом себе, вот главный вопрос для человека, не умеющего совладать со своим горем!»
X
Семь лет уже отделяли меня от этой ужасной эпохи моей жизни, когда я снова встретился с Обернэ. Я служил в одной промышленной компании и наблюдал за важными металлургическими работами. Я выучился своему делу, начиная с самого тяжелого, с ручного труда. Анри нашел меня около Лиона, среди рабочих, покрытого так же, как и они, черной копотью испарений рабочего вертепа. Он узнал меня не без труда, но я почувствовал по его объятию, что прежняя дружба его к мне вернулась. Он не переменился нисколько. У него были по-прежнему плотные плечи, стройная талия, свежий цвет лица и ясные глаза.
— Друг мой, — сказал он мне, когда мы остались одни, — я очутился здесь вследствие случайной экскурсии. Вот уже месяц, как я путешествую с семьей, и возвращаюсь теперь в Женеву. Но и не будь этой поездки, я явился бы к тебе, где бы ты ни был, немного позднее, осенью. Я знал, что искупление твое кончено, и мне не терпелось обнять тебя. Я получил твоё последнее письмо, которое порадовало меня, но мне не нужно было твоего письма, чтобы знать все, что тебя касается. Я не терял тебя из виду за эти семь лет. Ты не захотел принять от меня никакой денежной услуги, а только просил дружески писать тебе изредка, никогда не говоря о прошлом. Сначала я подумал, что и это еще гордость, что ты не хочешь даже нравственной помощи, всего более опасаясь жить под косвенным влиянием, под тайным покровительством Вальведра. Теперь я воздаю тебе полную справедливость. Ты обладаешь и всегда будешь обладать большой гордостью, но характер твой поднялся теперь до уровня этой гордости, и я никогда более не позволю себе смеяться над этим. Отныне никто более не станет называть тебя ребенком, начиная с меня. Будь спокоен, ты сумел внушить уважение к твоим несчастиям.
— Дорогой Анри, ты преувеличиваешь! — отвечал я ему. — Я только строго исполнил свой долг. Не поддаваясь жалости к себе, я только подчинялся своей натуре, быть может, несколько неблагодарной. Я хотел наказать себя один и своими собственными руками, принудив себя к антипатичным мне занятиям, к трудам, при которых, казалось мне, воображению суждено угаснуть. Мне больше посчастливилось, чем я того заслуживал, ибо приобретение всякого знания заключает уже в самом себе награду, и вместо того, чтобы отупеть при изучении чего-либо, к чему чувствуешь себя особенно непригодным, приобретаешь в этом гибкость, весь преобразовываешься, и никогда не умирающая в нас страсть влечет нас к предмету наших изучений. Теперь я понимаю, почему некоторые люди — да почему бы не назвать мне г. де-Вальведра — могли не превратиться в материалистов, изучая тайны материи. К тому же я частенько вспоминал то, что ты мне, бывало, часто говаривал. Ты находил меня чересчур пылким для того, чтобы из меня вышел писатель. Ты говорил мне, что я стану писать сумасшедшие стихи, фантастическую историю или бешеную, пристрастную, а следовательно, вредную критику. О, ты видишь, что я ничего не забыл! Ты говорил, что очень живучие натуры заключают часто в себе нечто роковое, что влечет их к излишествам и таким образом ускоряет их преждевременное разрушение. Что мне следовало бы послушаться того доброго совета, который отвратил бы меня от моего собственного возбуждения и направил бы в сферу серьезных и успокаивающих занятий. Что артисты часто умирают или чахнут в силу исключительно искомых ими и развиваемых волнений. Что зрелища, драмы, оперы, поэмы и романы для чересчур обостренной чувствительности только подливают масла в огонь. Наконец, что для того, чтобы стать артистом или поэтом, здоровым и остающимся в потомстве, следует чаще подкреплять логику, разум и волю в занятиях строгого порядка, и даже принудить себя к сухим корням учения. Я последовал твоему совету, не замечая, что я ему следую, а когда я начал собирать плоды своих учений, я нашел, что ты выставил мне эти изучения недостаточно прекрасными и привлекательными. А они до того привлекательны, мой друг, что в течение некоторого времени я стал относиться несколько свысока к искусствам воображения… Пыл новичка, который ты простил бы мне. Но теперь, продолжая наслаждаться, как артист, теми лучами, которые наука бросает на меня, я чувствую, что я больше никогда не отстану от отрасли познаний, возвратившей мне способность рассуждать и мыслить. А это неоценимое благодеяние, одинаково спасшее меня как от злоупотреблений, так и от отвращения к жизни! Ты знаешь уже, мой друг, что скоро истекает срок моего плена…