— Ну что же, — продолжала она с мягкостью, которая не была лишена некоторой примеси презрения, — вы видите, я поняла верно и хорошо сделала, что захотела понять — вы меня не любите, и мысль исполнить относительно меня сердечный долг убивает вас, точно смертный приговор! Я нахожу, что это весьма просто и вполне справедливо, — прибавила она, протягивая мне руку с мягкой и холодной улыбкой, — а так как вы чересчур искренни для того, чтобы пытаться играть комедию, то я вижу, что могу еще уважать вас. Останемся друзьями. Я вас больше не боюсь, и вы можете перестать бояться самого себя. Вас ждет веселая и легкая жизнь людей, стремящихся лишь к одному удовольствию. Вы живете среди настоящей действительности, в этом нет ничего постыдного для вас. Неизвестный, сказали вы мне, не пишет более стихов: он прав, раз поэзия оставила его! Ему остается выполнить весьма почтенную миссию на земле, а именно — никого не обманывать.
Это было как бы воззванием к моей чести, а мне не пришло в голову, что я мог быть не достоин даже этого холодного уважения, которое мне дарили на дурной конец. Я не пытался ни оправдываться, ни извиняться. Я сидел молча с мрачным видом. Алида ушла от меня, и скоро я услышал ее разговаривающею с Павлой тоном внешнего спокойствия.
Сердце мое разрывалось. Значит, навсегда уже пришел конец этой кипучей жизни, которая так недавно началась для меня и которая уже казалась мне нормальной привычкой, целью, уделом всего моего существа? Нет, это невозможно! Все, что Алида сказала мне для того, чтобы подавить мою страсть, чтобы заставить меня краснеть за мои бурные вожделения, только разжигало ее пламя.
Пусть я эгоист! — думал я про себя. — Разве любовь может быть чем-нибудь иным, как ни проявлением своего личного я? Если она осуждает меня за это, так это значит, что она не разделяет моего волнения. Ну что же, оскорбляться на это нечего. Я выказал недостаток почина и наделал неловкостей. Я не сумел ни говорить, ни молчать вовремя. Эта изящная женщина, пресыщенная поклонениями своей красоте, приняла меня за бессердечного и лишённого нравственной силы ребенка, способного бросить ее на другой день ее поражения. Теперь уже мое дело доказать ей, что я мужчина, правда, положительный в любви, но способный на преданность, благодарность и верность. Внушить ей доверие, принимая как испытание все те жертвы, которые ей будет угодно потребовать от меня. Мое дело — убедить ее понемногу, затуманить ее разум, смягчить ее сердце и заставить ее разделять обуревающую меня страсть.
Я поклялся самому себе, что не стану лицемерить, не позволю вырвать у себя никакого обещания неосуществимой добродетели, а просто дам понять, что моя покорность не что иное, как доказательство почтительного терпения. Я вырвал листок из записной книжки и написал на нем несколько слов карандашом:
«Вы тысячу раз правы, я не был достоин вас, но я сделаюсь достойным, если вы не повергнете меня в отчаяние».
Я вернулся в ее комнату под предлогом взять обратно книгу, подсунул ей записку чуть ли не на глазах Павлы, и вернулся в галерею, куда не замедлил прийти ответ. Она принесла мне его сама, протягивая мне руку с невыразимым взглядом и улыбкой.
— Попробуем! — сказала она мне.
И она убежала с краской в лице.
Я был чересчур молод для того, чтобы сомневаться в искренности этой женщины, и в этом я оказался проницательнее опытного человека, потому что женщина эта была искренна. Она чувствовала потребность любить, она любила и старалась примирить свою гордость с порывами своего сердца, жаждавшего треволнений. Вот она и прибегала к средству, которое не показалось бы очень ясным добродетели, но которое усыпляло на время встревоженное целомудрие. Она помогала мне обманывать ее, и мы оба обманывали друг друга, уверяя себя, что этот вероломный и хромой договор подписывается со строжайшей честностью. Все это увлекало меня в бездну. Я дебютировал в любви некоторого рода клятвопреступлением, ибо, обрекая себя на временную добродетель, которую я страстно мечтал сбросить с себя, я был более преступен, чем раньше, поддаваясь страсти необузданной, но без всякой задней мысли.
Но мне не удалось настолько это заметить, чтобы предохранить себя от этого. Начиная с этой минуты, Алида, экзальтированная ко мне такой благодарностью, которой я далеко не заслуживал, стала околдовывать меня непобедимыми чарами. Она сделалась нежна, наивна, доверчива до безумия, проста до ребячества, все это для того, чтобы вознаградить меня за налагаемые ею на меня лишения. Свобода ее милого обращения со мной создавала ей не раз неслыханные опасности, но она относилась к ним шутя, точно не замечая их. Несомненно, что в этих терзаниях тайной любви, ожидающей и надеющейся, заключается большая прелесть. Она обостряла мои наслаждения и мучения. Она страстно кокетничала со мной, не скрываясь более и говоря, что это вполне позволительно безумно любящей женщине, желающей дать своему возлюбленному столько счастья, сколько позволяют ее целомудрие и долг: странный софизм, в котором она черпала для себя доступную ей дозу счастья, но едкие наслаждения которого портили мою душу, уничтожали мою совесть и пятнали мою веру!