Я уложился и уехал через час, оставив Алиду испуганной моей поспешностью, оскорбленной моим сопротивлением выраженному ею желанию, чтобы я немного проводил ее. Оставить ее встревоженной и недовольной входило в мой план обольщения.
Я очень печально улыбаюсь теперь, когда вспоминаю о своих развратных попытках. Они были так мало свойственны моим летам и характеру, что я испытал как бы некоторое облечение от того, что мог позабыть о них на несколько дней. Я углубился в высокие горы в ожидании той минуты, когда возвращение г. де-Вальведра и Обернэ в Женеву позволит мне навестить врасплох Алиду в ее резиденции, маршрут к которой я заранее наметил на своей путевой карте.
Я провел около десяти дней в утомительных для моих ног прогулках, экзальтируя свой ум. Я взобрался до самого Симплона, и с вышины этих грандиозных областей взгляд мой проникал то в Швейцарию, то в Италию. Это была одна из самых обширных и гордых картин, когда-либо виденных мною. Я захотел взобраться как можно выше на кручи итальянского Симплона, взглянуть вблизи на эти странные и ужасные железно-водные каскады, которые подле рек пенистого молока точно испещряют снег кровавыми потоками. Я храбро шел навстречу холоду, опасности и тому чувству нравственной заброшенности, которое охватывает молодую душу в этом ужасном одиночестве. Сказать ли правду? Я чувствовал потребность сравняться, в своих собственных глазах, в мужестве и стойкости с г. де-Вальведром. Меня раздражали постоянные разговоры его жены и сестры о его силе и неустрашимости. Можно было подумать, что это титан, а когда я выразил раз желание попытать подобную же экскурсию, Алида улыбнулась, как на заявление карлика о желании следовать за великаном. Я нашел бы мелочным упражняться в ее присутствии, но теперь, один, рискуя разбиться или попасть в бездну, я утешал свою оскорбленную гордость и напрягал все свои силы на то, чтобы также сделаться типом силы и смелости. Я забывал, что заслуга этих отчаянных попыток заключалась в серьезности их цели, в надежде на научные победы. Я, правда, воображал, что преследую победу над демоном поэзии, и всячески старался импровизировать стихи посреди ледников и пропастей, но для того, чтобы найти на подобных подмостках подходящее выражение личных чувств, надо быть полубогом. Я с трудом находил в блестящем футляре романтических эпитетов и образов слабые выражения для передачи выспренности окружавших меня предметов. Вечером, когда я пробовал записывать свои рифмы, я отлично замечал, что это не более как рифмы, а между тем я и видел, и описал, и передал все верно. Но вот именно поэзия, как и живопись и музыка, может существовать только под условием быть чем-то иным, а не эквивалентом передачи. Она должна быть идеализацией идеала. Моя неудовлетворительность меня пугала, и я утешал себя только тем, что приписывал ее физической усталости.
Раз ночью, в бедной хижине, где меня приютили, мне случилось присутствовать при раздирающей душу жизненной сцене, на которую я заставил себя смотреть с хладнокровием, собираясь потом передать ее в литературной форме. Здесь умирал в конвульсиях ребенок. Отец и мать, не умея помочь ему и убежденные, что он умрет, смотрели сухими, угрюмыми глазами на то, как он бился на соломе. Немое отчаяние женщины выражалось поразительно прекрасно. Это безобразное существо с зобом полукретинки казалось прекрасным, одушевленное инстинктом матери. Мрачный и религиозный отец безнадежно молился. Сидя на моей нищенской постели, я смотрел на них, и моя бесплодная жалость не находила ничего другого, кроме слов и сравнений! Я досадовал на себя самого и подумал, что в эту минуту было бы лучше очутиться самым скромным деревенским доктором, чем самым великим поэтом.
Когда рассвело, я проснулся и только тогда заметил, что усталость сразила меня. Я приподнялся, думая, что увижу ребенка мертвым и мать его простертую ниц. Но я увидал мать сидящей, держа на коленях своего улыбающегося ребенка. Около них находился человек в шерстяной куртке и кожаных штиблетах, и по его белым рукам и раскрытому дорожному ящику инструментов было видно, что это странствующий торговец или контрабандист. Он дал ребенку второй прием какого-то успокоительного лекарства, передал нужные предписания родителям на их диалекте, малопонятном для меня, и ушел, отказавшись от предложенных ему денег. Когда он вышел, хозяева заметили, что вместо того, чтобы взять у них деньги, он сам положил их нарочно в деревянную чашку очага.