Мы расстались на этих планах, не имевших в себе ничего неправдоподобного. Я обещал отказаться от своих идей, присутствовать на свадьбе Обернэ в Женеве, а следовательно, быть представленным г. де-Вальведру.
Последнее было до такой степени противно мне, что когда Алида уехала, я чуть было не бросился за ней, чтобы взять свое слово назад, но меня удержало опасение показаться ей эгоистом. Я мог свидеться с ней только этой ценой, рискуя иначе при каждой встрече рассорить ее с мужем, с общественным мнением, со всем обществом.
Я продолжал свой путь, но вместо того, чтобы объехать горы, я направился кратчайшим путем в Альторф и остался там. Туда Алида должна была адресовать мне свои письма. А какое мне было дело до всего остального? Мы переписывались ежедневно или, вернее, целыми днями, ибо в две недели мы обменялись целыми томами излияний и восторгов. Никогда еще не говорило во мне так красноречиво внутреннее возбуждение перед листом бумаги. Ее же письма были восхитительны. Говорить о любви, писать о любви было ее главнейшей способностью. Сильно превосходящая меня в этом отношении, она с трогательной простотой не замечала этого, отрицала это, восхищалась мной и говорила мне это. Это губило меня. Возвышая меня до диапазона своих теорий о чувстве, она с упорством убеждала меня, что я великая душа, великий ум, птица небесная, которой стоило лишь раскрыть крылья, чтобы парить над своим веком и будущим потомством. Я не верил этому, нет! Слава Богу, я уберегся от этого безумия. Но под пером этой женщины лесть была так сладка, что я из-за нее готов был подвергнуться публичному осмеянию и не понимал больше возможности обходиться без нее.
Ей также удалось уничтожить все мои сопротивления относительно плана жизни, составленного ею для нас двоих. Я соглашался познакомиться с ее мужем и ждал с нетерпением минуты отъезда в Женеву. Наконец-то этот месяц лихорадки и головокружительных событий, составлявший предел моих самых пылких стремлений, приходил к концу.
V
Я обещал Обернэ постучать в его дверь накануне его свадьбы. 31 июля, в 5 часов утра, я ехал на пароходе, чтобы перебраться через озеро Леман из Лозанны в Женеву.
Я не смыкал глаз всю ночь, до того я боялся пропустить час отъезда. Страшно утомленный, я завернулся в свой плащ и заснул на скамье. Когда я открыл глаза, солнце уже давало себя чувствовать. На одной скамье со мной сидел мужчина, тоже, по-видимому, спавший. При первом же брошенном на него взгляде я узнал в нем моего неизвестного друга с Симплона. Эта встреча поблизости Женевы немного меня встревожила, я имел неосторожность написать из Альторфа Обернэ и дать ему совсем неверный маршрут совершенной мною прогулки. Этот излишек предосторожности превращался в прискорбную неловкость, если лицо, видевшее меня на дороге в Вальведр, было из Женевы и состояло в знакомстве с Вальведрами или Обернэ. А потому мне очень хотелось бы не попадаться ему на глаза, но пароход был очень мал, и через несколько минут я снова очутился лицом к лицу с моим симпатичным философом. Он смотрел на меня с вниманием, как бы не узнавая меня, но нерешительность его быстро пропала и он подошел ко мне с любезностью человека из лучшего общества. Он заговорил со мной, точно мы с ним только что виделись, воздержался, благодаря своему большому умению жить, от всякого любопытства или удивления, и продолжал наш разговор с того самого места, на котором мы его прервали в горах. Я опять подпал под его обаяние и, не пытаясь более возражать ему, постарался воспользоваться этой милой и ясной мудростью, которую он носил в себе так скромно, точно сокровище. Он точно считал себя его хранителем, а вовсе не владельцем или изобретателем.