Я не мог не уступить желанию расспрашивать его, а между тем, я несколько раз впадал в раздумье, что прерывало наш разговор. Я чувствовал потребность внутренне резюмировать и смаковать его речи. В эти минуты, думая, что я предпочитал быть один и нимало не пытаясь выставлять себя, он пробовал отходить от меня, но я следовал за ним и снова завладевал им, подталкиваемый каким-то необъяснимым влечением и точно обреченный невидимой силой на следование по пятам этого человека, которого я решил было избегать. Когда мы подъезжали к Женеве, из каюты на палубу хлынули пассажиры и разлучили нас. К моему новому другу подошло несколько человек, и мне пришлось отойти в сторону. Я заметил, что все говорили с ним с чрезвычайной почтительностью. Тем не менее, так как он имел деликатность не справляться о моем имени, я счел нужным тоже не нарушать его инкогнито.
Через полчаса после этого я был у дома Обернэ. Сердце мое так сильно билось, что я приостановился на секунду, чтобы успокоиться. Открыл мне сам Обернэ, увидавший меня с террасы своего сада.
— Я на тебя рассчитывал, — сказал он мне. — А между тем, я теперь так страшно тебе рад, точно не надеялся больше на твой приезд. Идем, идем! Вся семья в сборе, и мы ждем Вальведра с минуты на минуту.
Я нашел Алиду окруженной доброй дюжиной лиц, что позволило нам только обменяться принятыми поклонами. Тут находились, кроме отца, матери и невесты Анри, старшая сестра Вальведра, мадемуазель Юста, менее старая и менее антипатичная, чем я представлял ее себе, и молодая девушка поразительной красоты. Как ни поглощала меня мысль об Алиде, меня не менее поразил этот пышный расцвет красоты, молодости и поэзии, и я невольно спросил через несколько минут у Анри, не родственница ли ему эта красавица.
— Еще бы не родственница! — вскричал он, смеясь. — Да это же моя сестра Аделаида! А вот и другая сестра, с которой ты не был знаком в детстве, как с первой. Вот наш бесенок, — добавил он, целуя входящую Розу.
Роза была тоже очаровательна, менее идеальна, нежели сестра и более симпатична или, вернее, менее величественна. Ей не было еще четырнадцати лет, и она еще не держалась так, как подобает благоразумной девице, но в ее резвой веселости было столько невинности, что вам не могло прийти в голову позабыть, как недалека была эта девочка от превращения в молодую девушку.
— Что касается старшей, — продолжал Обернэ, — это крестница твоей матери и моя ученица, превосходный ботаник, предупреждаю тебя, и отлично умеет справляться с гордыми насмешниками вроде тебя. Умерь немного свое остроумие, если хочешь, чтобы она согласилась признать тебя. Однако, благодаря твоей матери, которая делает ей честь отвечать ежегодно на ее поздравления с новым годом и к которой она питает большое уважение, я надеюсь, что она недурно отнесется к твоим замашкам отчаянного поэта. Но представить вас друг другу должна моя мать.
— Подожди немножко! — продолжал я, видя, что Алида смотрит на меня. — Дай мне оправиться от моего удивления и восторга.
— Ты находишь ее красавицей? Ты не один этого мнения. Но не подавай вида, что ты это замечаешь, если не хочешь привести ее в отчаяние. Ее красота для нее нечто вроде бича. Она не может выйти из старого города без того, чтобы люди не собирались глазеть на нее толпами, и эти жадные взгляды не только пугают ее, но обижают и оскорбляют. Она в самом деле страдает от этого и становится печальной и дикой вне интимного круга. Завтрашний день будет для нее днем обязательной выставки, а следовательно, днем пытки. Если ты желаешь стать ее другом, смотри на нее так, точно ей 50 лет.
— Кстати, о пятидесятилетнем возрасте, — продолжал я, чтобы повернуть разговор в другую сторону. — Мне кажется, что мадемуазель Юста вовсе не старше этих лет. А я-то представлял себе настоящую дуэнью.
— Поговори с ней с четверть часика, и ты увидишь, что эта дуэнья — выдающаяся женщина. Постой, я представлю тебя ей. Я ведь ее люблю и хочу, чтобы она тоже тебя полюбила.
Он не дал мне времени колебаться и толкнул меня в сторону мадемуазель Юсты, благосклонный и достойный прием которой должен был, конечно, вовлечь меня в разговор. Это была довольно худая старая дева, с резкими чертами лица, но, наверное, бывшая некогда такой же красавицей, как сестра Обернэ, и девичество ее скрывало, очевидно, какую-то тайну, ибо она была богата, хорошего рода и весьма независимого ума. Слушая ее, я нашел в ней редкое изящество и даже какую-то серьезную, глубокую прелесть, так что я проникся к ней уважением и страхом. Она отнеслась, однако, ко мне с участием и расспрашивала о моих родных, которых она, по-видимому, отлично знала. Но при этом она ни разу не упомянула и не определила, при каких обстоятельствах она с ними познакомилась.