Чтобы отомстить за обуревавшую меня тайную досаду, я стал придумывать, какую бы мне оказать услугу Аделаиде, танцевавшей неподалеку от меня. Я заметил, что она чуть было не упала, поскользнувшись о выпавшие из ее букета лепестки роз и, в ту минуту, как она возвращалась на свое место, я поднял их быстро и ловко. Такое усердие удивило ее, и самое это удивление было целомудренно. Я не смотрел на нее, боясь, чтобы не показалось, что я напрашиваюсь на благодарность. Но когда фигура кадрили опять привела ее подле меня через минуту, она сказала мне громко, улыбаясь:
— Вы спасли меня от падения. Вы все так же добры ко мне, как в былые времена!
Добр к ней! Несомненно, что это была чрезмерная благодарность, и это могло бы повлечь за собой любовное признание со стороны дерзкого человека. Но дерзость эта граничила бы в таком случае с идиотизмом, так как в чрезвычайной вежливости этой стыдливой девушки нельзя было не разобрать сомнения в самой себе, внушавшее безграничное уважение к ней.
Я не дождался конца бала. В нем было для меня слишком много мучительного. Я собирался уже пробраться в свою комнату, как вдруг передо мной очутился Вальведр и знаком попросил меня следовать за ним.
Вот оно, объяснение, подумал я. Пора ему, наконец, потребовать его от меня, этому таинственному человеку. По крайней мере, гора свалится с плеч, а то я задыхаюсь!
Но дело шло совсем о другом.
— Сюда только что приехали, — сказал он мне, — родственники из Лозанны, которых уже более не ждали. Приходится оказать им гостеприимство и отнять вашу комнату. Это двое стариков, и естественно, что вам надо уступить им место. Но вас не хотят отпустить в гостиницу, и вас вверили мне. У меня имеется поблизости отсюда временная квартира в городе. Согласны вы быть моим гостем?
Я поблагодарил и решительно принял.
Должно быть, он предпочитает объясниться со мной у себя, подумал я, вот и отлично! Тем лучше, по-моему.
Он позвал своего лакея, который понес мой легонький багаж, а сам взял меня под руку и повел к себе. Он жил в доме по соседству. Мы прошли с ним через несколько комнат, загроможденных ящиками и странными инструментами, некоторые очень больших размеров и смутно блестевшие в темноте отблеском стекла или металла.
— Это мои принадлежности доктора наук, — сказал он, смеясь. — Не правда ли, они порядком похожи на лабораторию алхимика? Вы понимаете, — добавил он непередаваемым тоном, — что г-жа де-Вальведр не любит этого жилища и предпочитает приятное гостеприимство дома Обернэ. Но спать вам будет здесь спокойно. Вот дверь вашей комнаты, а вот ключ от дома. Бал ведь там еще не кончен, и если бы вам вздумалось вернуться туда…
— Зачем мне возвращаться туда? — отвечал я, притворяясь равнодушным. — Я не люблю балов!
— Разве среди этого бала нет никого, кто бы вас интересовал?
— Все Обернэ интересуют меня, но бал — это самая скучная манера наслаждаться обществом любимых людей.
— Э! Не всегда! Это придает некоторое оживление… Когда я был молод, я не имел ничего против этого удовольствия.
— Потому что вы умели быть молодым, вот и все. А теперь этого не умеют. В двадцать лет молодежь превращается уже в стариков.
— Не верю этому, — сказал он, закуривая сигару, ибо он последовал за мной в предназначенную мне комнату, как бы для того, чтобы убедиться воочию, что там имеется все нужное для моего комфорта. — Я думаю, что это одна претензия!
— С моей стороны? — отвечал я, немного обиженный этим уроком.
— Быть может, и с вашей стороны тоже, но это не доказывает, чтобы вы были в том виноваты или смешны. Такова мода, и молодежь не умеет вырваться из ее власти. Она подчиняется ей вполне простосердечно, потому что всякая новая мода кажется ей всегда самой лучшей. Но верьте мне, вам не мешает серьезно рассмотреть опасности этой моды, и тогда вы уже не попадетесь.
В его тоне было столько мягкости и доброты, что я перестал верить в возможность ловушки, поставленной его подозрительностью моей неопытности, снова подпал под его обаяние и более чем когда-либо ощутил внезапную потребность открыть ему свое сердце. Во всем этом было что-то ужасающее, в чем я и теперь не могу отдать себе отчета. Я желал добиться его уважения, я шел навстречу его привязанности, и в то же время не мог отказаться от нанесения ему самого жестокого из оскорблений.
Он сказал мне еще несколько слов, которые осветили ярким светом суть его мысли. Мне показалось, что, предлагая мне вернуться на бал, то есть быть молодым, наивным и верующим, он пытался узнать, какое впечатление произвела на меня Аделаида и способен ли я полюбить ее. Я заключил это потому, что имя этой прелестной девушки, не помню теперь как, пришло ему на язык.