Дитя, я не сержусь на вас, но почему не быть откровенным? Зачем подвергать меня тысяче терзаний? Зачем, зная, что я справедливо ненавижу одну старую деву, обращаться с ней со смешным благоговением? Не пробуждалось ли уже в вас смутное недоброжелательство, или почти отвращение к несчастной Алиде?
Мне кажется, что была минута, единственная минута, когда ваши взгляды, если уж не слова, могли успокоить меня, и вы дали мне понять, что, по-вашему, я дурная мать. Да, да, вам уже это говорили, что я предпочитаю моего красавчика Эдмона бедному Паолино, что этот последний есть жертва моего пристрастия, моей несправедливости. Эта излюбленная тема мадемуазель Юсты, и ей удалось даже уверить в этом моего мужа, который уважает меня. Вероятно, она еще скорее убедила в этом моего любовника, который меня не уважает!
Ну что же, надо стать выше этих мелочей, пренебречь всем этим и доказать вам, что если я возмутительная личность, по крайней мере, во мне есть гордость, приличная моему положению.
Избавьте себя от напрасной лжи. Вы любите Аделаиду и будете ее мужем, я буду помогать вам в этом всеми силами. Возвратите мне мои письма и возьмите обратно свои. Я прощаю вас от всего сердца, как следует прощать детей. Мне будет гораздо труднее извинить саму себя за мое безумие и легковерность».
Итак, еще не было довольно того ужасного положения, в котором мы находились по отношению к семье и к обществу. Нет, отчаяние, ревность и гнев должны были еще испепелить наши бедные сердца, и без того уже истерзанные! Мной овладел припадок ярости против судьбы, против Алиды и против меня самого.
Я распростился с семейством Обернэ и уехал продолжать свою мнимую увеселительную поездку. Но в двух милях от Женевы я остановился, охваченный мучительным ужасом. Я не простился с г-жей де-Вальведр, ее не было дома, когда я приходил прощаться. Вернувшись и узнав о моем внезапном решении, она была способна выдать себя; вместо того, чтобы спасти ее, отъезд мой мог ее погубить… Я вернулся назад, неспособный переносить мысль об ее горе.
Я притворился, что забыл что-то у Обернэ и явился туда раньше, чем Алида пришла домой. Где же это она была с утра? Аделаида и Роза были дома одни. Я решился спросить у них, не уехала ли и г-жа де-Вальведр из Женевы. Я жалел, что не простился с ней. Аделаида отвечала мне со святым спокойствием, что г-жа де-Вальведр в католической церкви, находящейся внизу улицы. И, приняв мое смущение за удивление, она прибавила:
— Разве это вас удивляет? Она ревностная папистка, а мы, еретики, уважаем всякое искреннее убеждение. Она говорила, что завтра годовщина смерти ее матери, и упрекала себя за то, что в угоду нам танцевала сегодня ночью. Она хочет исповедоваться в этом и отслужить, кажется, обедню… Словом, если вы хотите проститься с ней, то подождите ее здесь.
— Нет, — отвечал я, — передайте ей, пожалуйста, мои сожаления по этому поводу.
Сестры пробовали удержать меня, для того, заявили они, чтобы сделать приятный сюрприз Анри, который скоро вернется. Аделаида сильно настаивала, но так как я не уступил, а она, нимало не сердясь, дружески со мной попрощалась и весело пожелала доброго пути, я отлично видел, что эта простота и доброжелательные манеры не скрывают никакого мучительного сожаления.
Как только я вышел на улицу, я направился к маленькой церковке. Я вошел в нее; там было пусто. Я обошел ее кругом. В темном и холодном углу, между исповедальней и стеной, я увидал женщину в черном, стоящую на коленях на каменном полу и как бы придавленную тяжестью экстатического горя. Она была до того закутана в покрывало, что я не сразу ее узнал. Наконец, я распознал ее нежные формы под ее траурным крепом и отважился коснуться ее руки. Эта застывшая, холодная рука ничего не почувствовала. Я бросился к ней, приподнял ее и увлек за собой. Она пришла немного в себя и сделала усилие, чтобы оттолкнуть меня.