Прежде чем расстаться с окрестностями Вальведра, я написал Обернэ. Я открыл ему самые глубокие тайники моего горя и раскаяния. Я рассказал ему все подробности этой тяжелой истории. Я обвинял себя беспощадно и делился с ним своими планами искупления. Я хотел вернуть когда-нибудь себе его потерянную дружбу.
Я писал это письмо в продолжение тридцати часов, и слезы ежеминутно душили меня. Мозервальд, думая, что я уехал, отправился снова в Женеву.
Когда мне удалось точно дополнить свой рассказ и пояснить свою мысль, я вышел, чтобы проветриться, и, незаметно для себя, машинально, я направился к скале, где в прошлом году завтракал с Алидой, живой, решительной, вставшей с зарей и примчавшейся туда на гордой, ретивой лошади. Я захотел перечувствовать ужас своего страдания. Я обернулся, чтоб взглянуть еще раз на виллу. Мне пришлось идти два часа по отвесной и утомительной дороге, а, в сущности, я был еще так близко от Вальведра, что различал там малейшие подробности. Каким я был гордым и счастливым на этом месте! О какой будущности любви и славы мечтал я здесь!
Ах, горемычный поэт, подумал я, не воспевать тебе больше ни радость, ни любовь, ни горе! Не найдется у тебя больше рифм для этой катастрофы твоей жизни! Нет, слава Богу, ты еще не дошел до такой сухости. Стыд убьет твою бедную музу: она потеряла право жить!
Отдаленный звук колоколов заставил меня вздрогнуть: эго был похоронный звон. Я поднялся на самый высокий уступ скалы и различил печальную процессию, тянувшуюся к замку черной линией. Окрестные крестьяне отдавали последний долг бедной Алиде. Ее опускали в могилу под сенью ее парка. Несколько карет обличали присутствие немногих друзей, сожалевших о постигшей ее судьбе, не зная правды, ибо тайна наша была тщательно сохранена. Все думали, что она умерла в Италии, в каком-то монастыре.
В течение нескольких мгновений я пытался сомневаться в том, что видел и слышал. До меня доносилось пение священников, рыдания слуг, и даже, почудилось мне, крики детей. Или это был обман слуха? Но это было ужасно, а оторваться я все-таки не мог. И это длилось два часа! Каждый удар этого колокола падал мне на грудь и разбивал ее. Под конец я перестал ощущать что-либо, потому что упал в обморок. Я пережил вторично чувство смерти Алиды.
Пришел я в себя только уже к ночи. Кое-как дотащился я до Рокка, где вместо двух старых хозяев остался теперь один, так как жена умерла. Муж открыл мне дверь моей комнаты, не обращая на меня внимания. Он только что вернулся с похорон барыни и, сам овдовев только несколько недель тому назад, почувствовал, что раны его сердца снова открылись от этого зрелища, он был совсем убит.
Всю ночь я бредил. Утром, не сознавая где я, я попытался встать, и мне показалось, что после всех ночных видений передо мной опять новое видение. У стола, где я писал накануне Обернэ, сидел сам Обернэ и читал мое письмо. На его омрачившемся лице выражалось глубокое сострадание.
Он обернулся, подошел ко мне, снова уложил меня, приказал мне молчать, послал за доктором и проухаживал за мной несколько дней с удивительной добротой. Я был очень плох и ничего не сознавал. Меня истощил целый год пожирающих волнений и нестерпимые огорчения последних месяцев, огорчения без излияний, без отдыха и без надежды.
Когда опасность миновала, и мне было дозволено говорить и соображать, Обернэ сообщил мне, что, извещенный письмом от Вальведра, он приехал с женой, свояченицей и двумя детьми Алиды на ее похороны. Затем все семейство уехало назад, но он остался, догадываясь, что я должен быть поблизости. Он стал меня повсюду разыскивать и, наконец, нашел очень опасно больным.
— Я прочел твое письмо, — добавил он, — и доволен тобой, насколько это возможно после всего случившегося. Теперь надо настойчиво продолжать и снова приобрести, не мою дружбу, которой ты никогда не терял, а собственное свое уважение. Вот, взгляни, это ободрит тебя.
И он показал мне отрывок из письма Вальведра.