В продолжение трех месяцев я был только и занят, что своим устройством на заводе. Мне приходилось все создавать, всем управлять, это была гигантская работа. Поль, вечно при мне, всегда веселый и внимательный, проникал понемногу во все подробности практического приложения и скрашивал своим присутствием и веселостью мою страшно кипучую деятельность. Когда я освоился со всем, то главный на предприятии, а именно не кто иной, как Мозервальд, назначил мне красивое помещение и более чем приличное вознаграждение.
Я оживал, я снова поддавался дружбе и расцветал душой. С каждым днем прояснялась мрачная туча, так долго давившая на меня, каждое дружеское слово пронизывало ее единичным лучем. Я дошел до того, что стал думать с надеждой и страхом о плане Анри, открытом мне Вальведром. Сам Вальведр частенько намекал на это, и раз, когда я смотрел мечтательно издали на гуляющих сестер, лучезарных и чистых, точно лебеди, на прибрежной траве, он поймал меня на этом, тихонько хлопнул по плечу и сказал, улыбаясь:
— Ну что же, которая?
— Никак не Аделаида! — отвечал я ему прямо и открыто, к чему отныне привык с ним. До такой степени я ему верил, доверял и питал к нему сыновнее уважение.
— А почему не Аделаида? Я хочу знать, почему? Ну, Франсис, говорите!
— Ах, нет… Этого я не могу!
— Ну, а я вам скажу, почему. Потому что она мне это сказала, та, что больше не страдает! Она ревновала вас к ней, и вы боитесь, чтобы ее призрак не явился плакать и грозить вам у вашего изголовья! Успокойтесь, это нечестивые убеждения. Мертвые чисты! Они выполняют в ином месте новую миссию и, если они вспоминают о нас, то только для того, чтобы благословлять и просить Бога загладить их заблуждения и ошибки, посылая нам счастье.
— Вы в этом убеждены? — сказал я ему. — Такова ваша вера, да?
— Да, это моя непоколебимая вера!
— Если так… послушайте! Аделаида, это чудо ума и красоты, эта божественная ясность, эта восхитительная скромность… Все это никогда не снизойдет до меня! Что я такое подле нее? Она знает все лучше меня: поэзию, музыку, языки, естественные науки… Пожалуй, даже и металлургию, почем знать? Она смотрела бы на меня, как на низшего перед нею.
— Опять гордость! — сказал Вальведр. — Разве можно мучиться от превосходства того, кого любишь?
— Но… я ее вовсе не люблю! Я ее чту, я ей удивляюсь, но я не могу любить ее!..
— Почему?
— Потому что она любит другого.
— Другого? Вы думаете?..
Вальведр задумался, как бы погруженный в решение задачи. Я внимательно взглянул на него. Ему было 47 лет, но он смело мог бы выдать себя на 10 или на 12 лет моложе. Его мужественная и кроткая красота, такого возвышенного и ясного выражения, была еще единственно способна остановить на себе взоры гениальной женщины. Но осталась ли его душа так же молода, как его лицо? Не слишком ли он любил и страдал?