— Слушайте, — сказала она мне, — я сама вызвала ваше признание, вы сейчас узнаете почему, и, если вы не будете мне за это благодарны, я сочту вас недостойным моего доверия. С самого первого дня нашего знакомства вы стали держаться со мной тяжелым, невозможным образом. Меня часто упрекали в кокетстве, но это большая ошибка, ибо я ничего так не боюсь и ничего так не ненавижу, как заставлять других страдать. Я внушала несколько раз, сама не знаю, почему и как, внезапную страсть или, вернее, пылкие, даже оскорбительные фантазии… Некоторым из них мне пришлось, однако, сострадать, не будучи в состоянии разделять их. Ваша…
— Нет, — вскричал я, — не говорите обо мне! Вы не можете понять меня и клевещете на меня. Очень возможно, что вы и добры и кротки, но вы никогда не любили!
— Вы ошибаетесь, — продолжала она, — я любила… моего мужа! Но не будем говорить о любви, вопрос не в этом. То, что вы чувствуете ко мне, не есть любовь! О, сидите на своем месте и дайте досказать. Моя близость волнует вас, я отлично это вижу. Воображение ваше возбуждено и, скажи вы мне, что вы способны на все, лишь бы добиться обладания мною, я не стала бы вам противоречить. У мужчин подобного рода желания слепы. Но неужели вы думаете, что сила вашего желания составляет какую-либо заслугу с вашей стороны? Скажите, как вы об этом думаете? Если вы это думаете, то почему же вы отказываете г. Мозервальду в одинаковом с вами праве на мою благосклонность?
Она страшно терзала меня. Она была, несомненно, права. Но не был ли прав и я, находя, что эта холодная мудрость сильно запоздала, являясь после трехдневного вероломного доверия и немого одобрения? Я энергично запротестовал. Я был вне себя, готовый все порвать, рискуя убить самого себя.
Она ни на что не оскорблялась. Ей были знакомы, быть может, даже привычны подобные сцены.
— Конечно, — продолжала она, — когда я излила свою досаду и боль, в данную минуту вы несчастны. Но мое положение гораздо тяжелее вашего, и это на всю мою жизнь… Я чувствую, что никогда не исцелюсь от того зла, которое вы мне причиняете, тогда как вы…
— Потрудитесь объясниться! — вскричал я, сжимая с силой в своих руках ее руки. — Почему бы вам страдать из-за меня?
— Потому что у меня есть мечта-идеал, а вы мне его портите и разбиваете! С тех пор как я живу на свете, я стремлюсь к дружбе, к настоящей любви, если хотите, и если слово дружба возмущает вас. Я мечтаю о пылкой и вместе с тем чистой привязанности, об абсолютном, исключительном предпочтении моей души к существу, способному понять ее и согласному наполнить ее, не терзая. Мне до сих пор предлагали только или педантичную деспотическую дружбу или безумную страсть, полную эгоизма или оскорбительных требований. Увидя вас… О, теперь, когда вы уже пренебрегли ею и оттолкнули ее, я почувствовала к вам странную симпатию… несомненно, предательскую! Я замечталась, мне показалось, что я любима. Но на другой же день вы меня возненавидели и оскорбили. А потом вы сейчас же раскаялись, стали со слезами просить прощения, и я опять принялась верить. Вы были так молоды и казались так наивны! Прошло три дня, и… видите, какая я хитрая кокетка! Я почувствовала себя счастливой и сказала вам это! Мне-то казалось, что я, наконец, нашла себе друга, брата… опору в моей жизни, всех страданий и горечи которой вам не угадать!.. В своем безумии я засыпала спокойно. Я говорила себе: быть может, это, наконец, он и есть! Но сегодня я увидала вас подле себя мрачным и убитым. Я испугалась и захотела узнать, в чем дело… Теперь я знаю и спокойна, но угрюма, как горе, безнадежное и неисцелимое. От меня отлетает последняя иллюзия, и я снова погружаюсь в спокойствие смерти.
Я почувствовал себя побежденным, но и разбитым. Я не предвидел последствий своей страсти или, по крайней мере, я мечтал лишь о веренице радостей или ужасных горестей, которые я собирался мужественно перенести. Алида открывала передо мной другую будущность, совершенно неведомую и еще более страшную. Она налагала на меня задачу украсить ее разбитую жизнь и дать ей немного покоя и счастья ценой всего моего счастья и всего моего покоя. Если она искренне хотела удалить меня от себя, то это был, конечно, самый ловкий способ. В ужасе я жестоко молчал, поникнув головой.