Не скажу вам ни снова об Африке в этом исключительно личном рассказе о моей интимной жизни. Я позаботился водворить мою подругу в чудесном убежище, а сам поселился неподалеку в самом скромном жилище, как делал это и в Париже, для того, чтобы не давать никакого предлога злым соседским пересудам.
Кашель исчез, но скоро мне опять пришлось встревожиться. Алида не была чахоточная, она была изнурена непрестанным умственным возбуждением. Французский доктор, с которым я посоветовался, не высказался определенно на ее счет. Все жизненные органы оказывались по очереди в опасности, потом исцелялись, а потом опять подвергались внезапному расстройству. Во всем этом нервы играли такую большую роль, что наука могла часто рисковать и принимать результаты за поводы. В иные дни ей казалось, что она здорова, она чувствовала себя исцеленной. А на другой день она опять сваливалась, охваченная неопределенной и глубокой болезнью, приводившей меня в отчаяние.
А причина? Она скрывалась в тайниках души. А душа эта не могла отдыхать ни часа, ни минуты. Все служило ей предлогом для пагубного опасения или безумной надежды. Она вздрагивала от малейшего порыва ветра и, если меня не было подле нее в эту минуту, ей чудились мои крики, последний призыв моей агонии. Она ненавидела загородную жизнь, она никогда не любила ее. Под величественным небом Африки, пред лицом природы, еще мало подчиненной европейской цивилизации, все казалось ей диким и страшным. Отдаленное рычание львов, в то время еще раздававшееся вокруг обитаемых мест, заставляло трепетать ее как лист, и никакие условия безопасности не доставляли ей сна. В другие минуты, код впечатлением иного настроения духа, ей чудились голоса ее детей, и она бросалась к ним на встречу в восторге, вне себя, немедленно разочаровываясь при виде маленьких мавров, играющих у ее порога.
Я привожу эти примеры галлюцинаций из тысячи. Видя, что ей не нравится в ***, я снова привез ее в Алжир, рискуя тем, что там не удастся сохранить инкогнито. Там ее подавил климат. Весна, совершенно похожая на лето в этих жарких краях, прогнала нас в Сицилию, где, близ моря, на полусклоне гор, я надеялся найти для нее теплый воздух. Сначала ее забавляла новизна, но скоро она стала чахнуть еще быстрее.
— Знаешь, — сказала она мне в припадке непобедимого изнеможения, — я ведь отлично вижу, что умираю!
И, положив свои бледные, исхудалые руки на мои губы, она продолжала:
— Не издевайся надо мной, не смейся!.. Я знаю, чего стоит тебе эта веселость, и что ночью, наедине с неизбежной уверенностью, ты оплакиваешь свой смех. Бедный, милый ребенок, я бич в твоей жизни и обуза для самой себя. Для нас обоих было бы лучше, если бы ты дал мне поскорее умереть.
— Тебя подкашивает не болезнь, — отвечал я, удрученный ее проницательностью, — а горе или скука. Вот почему я смеюсь над твоими физическими болестями, будто бы неизлечимыми, тогда как я оплакиваю твои нравственные страдания. Душа моя, моя бедняжка, что могу я сделать для тебя?
— Только одно и последнее, — сказала она, — мне хотелось бы поцеловать перед смертью своих детей.
— Детей своих ты поцелуешь, но ты не умрешь! — вскричал я.
И я притворился, что делаю приготовления к отъезду. Но среди этих приготовлений я падал, разбитый и обескураженный. Хватит ли ей сил доехать до Женевы? Не умрет ли она в дороге?
Мучил меня и другой страх — деньги все вышли. Я написал Мозервальду, чтобы он еще ссудил мне их. В доверии его ко мне я не сомневался, но он мне не отвечал. Был ли он болен или в отлучке? Не умер ли он или не разорился ли? И что станется с нами, если мы будем лишены этого последнего ресурса?
Я геройски старался трудиться, но ничего не выходило, я ничего не продолжал и не довершал. Алида, больная умственно столько же, сколько и физически, не давала мне ни минуты покоя. Она не переносила одиночества. Она сама подстрекала меня работать, но как только я уходил из ее комнаты, она бредила, и Бианка бежала за мной. Попробовал я заниматься и подле нее, но это оказалось также невозможным. Я не спускал своих глаз с ее глаз, дрожа, когда видел их горящими от лихорадки или остановившимися, потухшими, точно уже застигнутыми смертью.
Кроме того, мне пришлось убедиться в ужасной правде, а именно, что мое перо, с точки зрения доходности, оказывалось пока, а может быть и навсегда, непроизводительным. Будь я один, оно могло бы очень скромно кормить меня, но мне требовалось по три тысячи франков в месяц… Мозервальд ничего не преувеличил.
Истощив всевозможные выдумки, чтобы заставить потерпеть мою злополучную подругу, я принужден был, наконец, сознаться, что жду кредитива Мозервальда для того, чтобы везти ее во Францию. Я скрыл от нее, что давно уже его жду и не смею более надеяться!