— Франсис — другое дело. Это поэт, может быть, настоящий поэт, и уж конечно, артист. Ему не хватает разума, но никак ни сердца или ума. В нем даже есть нечто общее с Вальведром, это чувство долга. Он согрешил против него, оторвав меня от моего дома. Принципов Вальведра у него нет, но у него такие же высокие инстинкты и глубокое самоотвержение. Между тем, Бианка, как бы он ни старался, он меня не любит, он не может любить меня! По крайней мере, он не любит меня так, как полюбит в один прекрасный день. Он мечтал о другой женщине, моложе, краше, образованнее, более способной дать ему счастье. Словом, о такой женщине, как Аделаида Обернэ. Знаешь ли ты, что он должен был, что он мог жениться на ней, и что помехой оказалась я? Ах, я сделала ему очень много зла, и это хорошо, что я умираю!.. Но он не упрекает меня ни в чем, он хотел бы, чтобы я жила… Вот видишь, как он велик и как я права, что люблю его… Тебе кажется, что я себе противоречу… Нет, нет, я не брежу, никогда все не было мне так ясно. И он, и я увлеклись, приняли свое воображение за истину, разбились оба о судьбу, а теперь мы прощаем друг другу и уважаем друг друга. Мы сделали все возможное, чтобы любить один другого на деле так, как любили взаимно на словах, и так, как обещали любить… А теперь я, все-таки оплакивающая Вальведра, и он, жалеющий об Аделаиде, несмотря ни на что, обменяемся последним, прощальным поцелуем… Знаешь, это гораздо лучше, чем неизбежно ожидавшая нас судьба, и я рада умереть…
Говоря это, она плакала. Бианка тоже плакала, не находя, чем утешить ее, а я был совсем парализован ужасом и горем. Как! Так вот оно, последнее слово этой злополучной страсти! Алида умирала, оплакивая своего мужа и говоря: «тот меня не любит!» Конечно, преследуя любовь женщины, муж которой был безупречен, я уступил дурному и преступному искушению, но как я был наказан!
Я сделал последнее усилие, быть может, самое похвальное во всей моей жизни: я подошел к ее постели и, не жалуясь сам ни на что, я стал успокаивать ее, что мне и удалось.
— Все, что тебе сейчас пригрезилось, — сказал я ей, — только следствие лихорадки, и ты ничего такого не думаешь. Впрочем, если бы ты даже и думала это, я все-таки бы не поверил ничему. Не насилуй же больше себя при мне, говори все, что хочешь — это говорит в тебе болезнь. Я знаю, что в другие минуты ты станешь иначе смотреть и на меня, и на себя. Что ты веришь в Бога, что ты отдаешь справедливость Вальведру и упрекаешь себя за то, что не поняла безусловно добродетельного мужа, умевшего, пожалуй, любить лучше, чем все. Пусть так, я на это согласен, и я это знал. Не говорила ли ты мне сто раз, что эта вера и это угрызение совести облегчали тебя, и что ты приносишь мне в дар это страдание, как свою заслугу и примирение с самой собой? Да, это было хорошо, и ты поступала по правде, но зачем же тебе терять плоды этих прекрасных намерений? Зачем так возбуждать твое воображение и отнимать у самой себя как раз заслугу раскаяния, а у меня вырывать надежду на твое исцеление? Теперь все совершилось. Вальведр пострадал, но он давно уже примирился, он путешествует и забывает. Дети твои счастливы, и ты скоро увидишь их. Друзья твои тебе прощают, если только они имеют простить тебе что-нибудь лично. Репутация твоя, если только она скомпрометирована твоим отсутствием, может быть восстановлена или твоим возвращением, или нашим союзом. Отдай же справедливость судьбе и тем, кто тебя любит. Я готов подчиниться всему, я буду для тебя всем, что ты захочешь — твоим мужем, любовником или братом. Лишь бы мне удалось спасти тебя, и я буду достаточно вознагражден. Ты даже можешь думать то, что сейчас сказала, не верить во вторую любовь и дарить мне только остаток души, истощенной первой любовью. Я удовольствуюсь и этим. Я заставлю себя победить свою глупую гордость, я скажу себе, что и это еще больше, чем я заслуживаю, и если тебе захочется говорить со мной о прошлом, мы будем вместе говорить о нем. Я прошу у тебя только одного: не иметь тайн от меня, твоего ребенка, твоего друга, твоего раба; не бороться с собой и не изнурять себя тайным горем. Разве же ты думаешь, что у меня нет мужества? Нет, оно у меня есть, и для тебя я способен довести его до героизма. Итак, не щади меня, если тебя это немного облегчает, и говори мне, если тебе угодно, что ты меня не любишь, только прибавь к этому, что я должен делать для того, чтобы ты меня полюбила!
Смирение мое растрогало Алиду, но у нее не было уже более силы снова воспрянуть благодаря энтузиазму. Она прижалась губами к моему лбу, плача, как ребенок, с криками и рыданиями. Затем, подавленная усталостью, она, наконец, уснула.
Эти волнения оживили ее на короткий срок. На следующий день ей стало лучше, и в ней снова заговорило нетерпение отъезда. Этого-то я всего более и боялся.