— Да, я поняла, — отвечала Алида. — Да, я увидала Бога и вечность за твоими таинственными словами!.. Ах, Франсис, если бы вы слышали его сейчас, и если бы я слушала его раньше!.. Какое спокойствие внушает он вам, какое доверие умеет пробуждать в вас! Доверие, да, вот что он говорил, надо верить в свое собственное доверие!.. Бог есть высшее прибежище. Ничто после жизни не может представлять опасности для доверяющейся и отдающейся души, ничто не может быть карой и бесчестьем для той, которая понимает добро и разочаровывается в зле!.. Да, я спокойна!.. Вальведр, ты исцелил меня!
Она замолкла и задремала. Легкий пот, все более и более холодный, смочил ее руки и лицо. Так она прожила, без голоса и почти без дыхания, до следующего дня. Когда мы обращались к ней, по ее губам мелькала бледная и печальная улыбка. Нежная и разбитая, она старалась дать нам понять, что она рада видеть нас подле себя. Она подозвала Мозервальда взглядом и взглядом же указала ему на свою руку, чтобы он пожал ее в своей.
Над морем величественно поднималось солнце. Вальведр раздвинул занавески и указал на него жене. Она еще раз улыбнулась, как бы говоря ему, что это прекрасно.
— Вам хорошо, не правда ли? — сказал он ей.
Она знаком ответила, что да.
— Вы спокойны, исцелены?
Она утвердительно кивнула головой.
— Вы счастливы, вам легко? Хорошо дышится?
Грудь ее поднялась без усилия, точно чудесно облегченная от тяжести агонии.
Это было ее последним вздохом. Вальведр, чувствовавший его приближение и отдаливший его грозное предчувствие от больной своим убежденным и радостным видом, поцеловал умершую долгим поцелуем в лоб и в правую руку. Он надел на свой палец обручальное кольцо, которое она давно уже перестала носить, но которое накануне снова надела. Затем он вышел, заперся на задвижку в гостиной и скрыл от нас зрелище своего горя.
Я его больше не видал. Он переговорил с Мозервальдом, который взялся выполнить его планы. Он попросил его велеть набальзамировать и перевезти тело его жены в Вальведр. Он извинялся передо мной, что не прощается со мной, и сейчас же уехал, и никто не знал, по какой дороге, сушей или морем. Он, без сомнения, отправился почерпать у высоких зрелищ природы силу перенести удар, нанесенный его сердцу.
Мне хватило ужасного мужества помочь Мозервальду исполнить возложенную на нас погребальную задачу: жестокое терзание, на которое разбитая душа оказывалась обреченной душою крепкой! Вальведр оставлял мне труп своей жены, отняв у меня в последнюю минуту ее сердце и доверие.
Я проводил священные останки до Вальведра. Мне захотелось снова взглянуть на этот дом, навеки опустевший для меня, на этот по-прежнему веселый и великолепный сад, даже при тишине смерти, на эту торжественную тень и серебристое озеро, напоминавшие мне такие пламенные мысли и такие пагубные мечты. Я взглянул на все это ночью, не желая быть никем замеченным, чувствуя, что я не имею права преклонять колени на могиле той, которую я не мог спасти.
Там я простился с Мозервальдом, который хотел удержать меня при себе, заставить меня путешествовать, развлекать меня, обогатить меня, женить, словом, все на свете!
У меня больше ни к чему не лежало сердце, но у меня был еще долг чести на совести. Я был должен более 20 тысяч франков, которых у меня не было, и был должен их именно Мозервальду. Я и не заикнулся ему об этом, потому что он искренне оскорбился бы на это или нашел бы для меня средство уплаты ему, сплутовав сам с собой. Мне следовало подумать о том, чтобы заработать эту сумму, пустяшную для него, но огромную для меня, не имевшего никакого заработка, и тяжело лежавшую на моей совести и на моей гордости.
Я был до такой степени подавлен нравственно, что чувствовал себя неспособным ни на какую работу воображения. К тому же я чувствовал, что для восстановления моей чести мне следует зажить жизнью суровой, уединенной и строгой. Соревнования и случайности жизни литератора не подходили своими волнениями к тяжести лежавшего на мне горя. Я совершил огромное преступление, повергнув в отчаяние и в смерть бедное слабое и романтическое создание, которое я не сумел исцелить, потому что был сам чересчур слаб и романтичен. Я принудил ее порвать семейные узы, которые она, правда, недостаточно уважала, но которых она без меня никогда, пожалуй, не порвала бы открыто. Я, правда, сильно любил ее в продолжение ее мученичества и не добровольно оказался не на высоте этого страшного испытания. Но я не мог забыть, что в день ее похищения я больше поддавался гордости и мести, чем любви. Оглянувшись таким образом на самого себя, я впал в уныние. Гордость во мне исчезла, но увы, какой ценой я заплатил за свое исцеление!