Выбрать главу

И даже ниже ростом вдруг она показалась Павлику, и меховая шапочка ее... как будто такую же точно носил кто-то очень родной... И только что придумал он, как спросить ее о будущности, как тут двое, не то бродяжек, не то пришлых рабочих, - один в чувяках, подвязанных на манер лаптей бечевкой по суконным чулкам, и в пушистых волосенках из-под старенького картузика, другой - в толстых сапогах-бахилах и в шапке, надвинутой на оттопыренные красные уши, нагнали их, тихо идущих, и второй хриповато крикнул Павлику:

- Эй, парнишка! Это мы на Биюк-Чешму идем?

- Какой тебе здесь "парнишка"!?. Это - панич, а он - "парнишка!". Обращения не знает! - выговорил ему первый, с изумленными мелкими глазками и маленькой бородкой. - Вы ему, господа, извините: он - деревенский, обращения еще не имеет.

Деревенский, с желтыми усами, с носом кривым и длинным, оглядел Павлика и Наталью Львовну, задрав голову, и пошел себе шагать дальше, а пушистоволосый топтался около и говорил, точно комарик пел:

- Он - невежа, он этого не понимает, что нужно вежливо с господами... Нам, стало быть, по соше все итить, - куда соша?

- Да, по шоссе, - сказал Павлик. - Тут верст десять ходу.

- А ночевать там нас пустют, спроси! - крикнул, не оборотясь, невежа.

- Они-то почем же знают, во-от!.. Эх, с таким товарищем прямо мученье!.. Ну, раз село, - значит... пятак дашь, - и пустют... - вкрадчиво поглядел было, как умный пес, потом двинул картуз за козырек и зашлепал дальше.

- Им нужно что-нибудь дать... У вас мелочи нет ли?.. У меня нет, как назло! - заволновалась вдруг Наталья Львовна.

- У меня тоже ничего нет, - Павлик сконфузился было, но добавил брезгливо: - И незачем им давать, таким...

- Какой вы!.. Непременно, непременно нужно! Нужно! Вы знаете, что для меня значил пятак, когда я шаталась? Я ведь побиралась под окошками, вы знаете? Я пела какого-то там Лазаря, - вот вроде как маленькие поют, неизвестно о чем, - сама и сочиняла, только бы пожалостней, а мне краюшки черствые, яйца печеные тухлые, - все бабы, конечно, - и хоть бы кто когда-нибудь этот пятак дал!

- Что вы выдумали?

- Да, "выдумала"!.. По копейке, впрочем, подавали.

Павлик не знал, зачем она говорит это, и смотрел на нее, нерешительно улыбаясь, а она продолжала упрямо:

- Грязища была - по колено, - и действительно ведь ровно по колено, - в селах всегда грязнее, чем в поле, - дождь (тогда весь июнь дожди шли), а у меня всего и теплого было одно одеяло, так я и щеголяла в одеяле, как цыганка... Старик один со мной тогда ходил, Горбунков Кузьма... Вы что так смотрите? Правда!.. Это уж давно было... Это я вот на этих посмотрела, вспомнила, а то я уж забыла...

- Так вы это что же, серьезно?

- Я - всегда серьезно.

- Зачем же вы?..

- Шаталась?.. Потому что боялась этого... Я всегда все делаю, чего боюсь. Боялась, боялась, как это так ходят люди? Вот, взяла да сама и пошла... Ну, ошибка, - ну, глупо вышло, - ну, черт с ним, - не все ли равно?.. - Помолчала и добавила: - А в одной избе три дня прожила, разболелась... Там хозяева оказались хорошие: меня удочерить даже хотели: я сказала, что я безродная... "Мы, говорят, тебя замуж выдадим, - касат-ка!.." Я у них там печку петухами разрисовала, - очень были довольны, - и стихи им читала наизусть... "Какая, говорят, девка-то, золото! Должно, где-нибудь в горничных жила, ума набралась..." Я ведь и зайцем ездила в угольных вагонах... а версты за две до станции нас высаживали кондуктора: тихий ход, - и прыгай себе на шпалы...

Павлик смотрел на нее, и веря и не веря: очень как-то непохоже было, чтобы она ездила в угольных вагонах, ходила в одеяле под дождем, побиралась... Только вспомнив, какие у нее бывали иногда глаза грустные, поверил, наконец, и несмело спросил:

- Вы зачем же это все-таки?.. Чего хотели?

- Ну-у - "чего хотела"!.. Никогда я не знала, чего надо хотеть, и тогда не знала... Пошла и все... Так, что-то мерещилось: монастыри, странники, богомолки... Просто - это было красиво... казалось красиво, издали... Ну, хорошо. Не надо... Красиво и жутко...

- А вблизи?

- Сказала: не надо больше?.. И не надо!.. Вот расскажите лучше еще что-нибудь про свою царицу... как она?..

- Я больше ничего не знаю, - буркнул Павлик.

- И не надо - будем молчать.

Проволокли мимо ребятишки на ручных тележках сушняк из лесу и что-то полопотали громко и весело.

Павлик решил, что это, наверно, о нем, об его костылях, но не счел этого обидным, только подумал: были ли тогда, при царице опальной, такие тележки?.. И вдруг высчитал в первый раз правильно, что тому уж не тысяча двести, а тысяча триста лет. Так удивила его эта ошибка, которую чуть было он не допустил, что тут же, остановясь, обратился он к Наталье Львовне:

- А знаете, штука какая: я сказал вам - тысячу двести лет?.. Гораздо больше: в конце шестого века, в начале седьмого, - значит тысячу триста лет.

- Ну?

- Ошибся... на целую сотню лет!

- Павлик, Павлик!.. Разве не все равно? Тысячу двести, тысячу триста, тысячу четыреста, - какая же разница?

- Не тот век, - бормотнул Павлик.

- Ах, Павлик!.. Это очень скучно быть ученым... И, главное, историком! Вот уж безнадежная наука!.. Что было - было, ну и черт с ним! И зачем вспоминать? Никому не легче, и только всем скучно... Посмотрите, заяц!

Но это не заяц, - это просто рыженькая собачонка мелькнула в кустах, а недалеко в кустах же паслись коровы; коровы были больше все рыжие, и в рыжих кустах мало заметные, как будто копошились сами эти кусты.

Потом потянулись виноградники, попались крашеные ворота, ведущие вниз, в чей-то сад; потом шоссейная казарма в версте от Перевала.

Наталья Львовна сказала весело:

- Вот как хорошо - чинно мы гуляем... Очень сегодня мило... И какие-то загадочные всадники мчатся нам навстречу - совсем, как в вашей сказке!.. Видите?

Шоссе здесь шло, пересекая балки, крутыми изгибами: то появлялось белым треугольным куском из-за срезанного выступа, то пропадало, и так же появлялись и пропадали на нем неясно видные, потому что солнце било в глаза, звонкие верховые. Потом вымахнули грудью из-за последнего поворота, и ясно стало, что верховой-то был один, а другая лошадь в поводу, - иноходцы, караковый и буланый, - ростом небольшие, но красивые сухие лошадки. Верховой издали еще показался знакомым Наталье Львовне, но шагов за десять он и сам заулыбался ей и закричал:

- Замечательно!.. Здравствуйте!.. Не узнали?

И тут же Наталья Львовна узнала Гречулевича.

Поровнявшись, Гречулевич, весь радостно сияющий, еще раз сказал:

- Замечательно! - Ловко спрыгнул, забрал оба повода в левую руку, поздоровался радостно с Павликом, хотя и не знал его, и просительно наклонился к Наталье Львовне:

- Вы умеете верхом?.. А?.. Наверно, умеете?

- Ого! Еще как!

Павлик даже изумился тому, как вся переменилась вдруг Наталья Львовна, стала ребячливой, задорной, и голос звучал низко, по-мальчишески:

- Это здорово!.. И даже седло дамское! Зачем у вас седло дамское? А?

И глядела на этого в глупой жокейке, в зеленой спортсменской куртке, красного, с наглыми глазами навыкат, с колкими усами, с зубами, как у лошади, и с носом, точно серп, - глядела так, показалось Павлику, восхищенно, что за нее сразу стало неловко, а за себя больно почему-то.

- Я давно не ездила!.. Ах, я страшно люблю ездить! Я и в детстве даже... Павлик, вы вот что, голубчик... Мы долго будем кататься?.. Ну, только не фыркай мне в лицо, противный... Влюблена в иноходцев!

- Смирнейший! - говорил, тоже сияя, Гречулевич. - О-о, он любит, когда его дамы гладят!.. Нет, не кусачий, не бойтесь... Кататься? Сколько угодно!.. Хотите, в Биюк-Чешме проедем? Замечательно, что я вас встретил, один восторг... Сегодня уже мое число: девятнадцатое... Мне по девятнадцатым всегда везет!

- В Чешме! Да... в Биюк-Чешме... Это я так сказала? А-а, это - куда те двое пошли, Павлик? Что это значит: Биюк-Чешме?.. Павлик же, скажите же, вы ведь все знаете!