— Хоть от дедки. Документы есть?
— На что?
— На наследство.
— Снял и принес.
— Ясно, — пожевал я губами. — Давай спрячемся, чтобы глаз было меньше.
Редко кто не выпятит на показ грошовое, в основном, богатство. Вечно с вывертом, дурацким приплясом. Потом из ментовки тащатся жалкие, растерянные, так и не понявшие, за что их отоварили.
Мужчина освободил товар от газет, протянул мне. Мы примостились за бочкой, прислонившись к выступу в стене. Развернув тяжелую доску лицом, я определил, что икона писана церковными мастерами конца девятнадцатого века. Или еще раньше. Доска толстая, как бы выгнутая, сзади два неглубоких паза вдоль со вставленными в них неширокими планками. Если от времени начнет рассыхаться, чтобы не пошла трещинами. Верный признак, что икона не рядовая. Повернув дерево боком, заметил, что слой краски солидный, нанесен на густую белую основу, которой вначале покрыли заготовку. Основа смахивала на засохший пласт меловой пасты, алебастра. На яичный белок, наконец, когда им обмазывают пасху, только вынутую хозяйкой из духовки, заодно посыпая сахарной пудрой. Краски спереди потускнели не очень. Нимбы над как бы лакированными, светло-коричневыми ликами, отливали золотом, пурпурные одежды богов сменялись бархатно — синими. Главные держали в узких ладонях с длинными пальцами открытые книги. С неба золотисто — белыми тонкими лучами исходило божественное сияние. В воздухе порхали птички с веточками в клювах, кувыркались кудрявые розовые ангелочки с крылышками за спиной. Идиллическая картина рая, или совещания земных святых по какому-то поводу. В середине восседал на троне в свободных одеждах старец с пушистой седой бородой. Властно-бесстрастное лицо не выражало эмоций, взгляд прямо перед собой. Над головой сиял золотой нимб, в руках он сжимал темный католический крест с одной поперечной перекладиной. Я и раньше не замечал, чтобы святые прислоняли к груди православные, с несколькими поперечинами, кресты. Письмо не похоже ни на примитивное донское, ни на русское, больше напоминало греческое, основательное. Доска имела размеры сантиметров пятьдесят на шестьдесят, толщиной не меньше пяти. Красной краской старославянской вязью по иконе была надпись, разобрать которую не представлялось возможным. Посопев, я перевернул образа тыльной стороной. Но и там художник или художники не запечатлели автографов.
— Не знаю, что молвить, — пробормотал я. — Доска интересная, да кто бы подсказал, что из себя представляет.
— Бери и дело с концом, — закуривая новую сигарету, пошевелил ключицами мужчина в поношенных брюках, в грязном пуловере. — Я предупредил, икона старинная, стоимости никто не знает.
— Почему решил продать? Старые работы обладают свойством возрастать в цене. Слыхал про аукционы в Англии?
— Ясное дело, Сотбис…. Доставать начала. Прочие нормальные, а эта… Выпью лишнего, видения красочные, словно белка накрывает.
— Пока бухать не бросил, самого прихватывала. Но с чего ты взял, что икона имеет отношение к гальюникам? — ставя доску на порожек, поднял я глаза на алкаша. — Кстати, когда накатило в первый раз, я тоже связал видения с намоленной в углу иконой. Даже лампадку купил, пристроил на палочке. По праздникам фитилек зажигал. Потом она вроде действовать принялась. От греха подальше продал.
— Чего спрашиваешь? Если есть спрос, покупай и сбагривай, — мужчина отошел в сторонку, выпустил клуб дыма. Кинул через плечо. — Думай, деньги твои.
Я провел пальцами по верху крашеного дерева, ковырнул ногтем белую основу. В памяти всплыл случай.
Тогда я бухал, за самогоном в ночь — полночь бегал к хохлушке через двор. Однажды запустила в прихожую, взяла сто рублей — деньги еще не обменяли на тысячные — положила в складки ночной рубашки и пошла в комнату отсчитать сдачи и принести бутылку. Бумажка упала на пол. Я поднял, запихнул за штанину, в носок. Через минуту послышалось бормотание, хохлушка выскочила в прихожую, уставилась на меня. Толстая, с трудом переводящая дух.
— Ты отдавал деньги? — спросила она.
— Сама брала. Сунула в ночную рубашку.
— Да помню я все, — зарыскала носом самогонщица. — Куда они делись…
— Отнесла в комнату. Сказала, принесешь сдачи и бутылку самогона.
Из спальни выполз вечно поддатый, такой же безобразный сожитель. Вдвоем они принялись обнюхивать углы в прихожей. Затем в квартире. Вернулись в переднюю, перетрясли вещи с ног на голову. Заставили меня расстегнуть курточку, рубашку. Я снимал ботинки. Оставалось сбросить штаны и показать задницу.
— Я отдам сдачу и бутылку, — плюхнулась на табурет самогонщица. — Лежат где-нибудь, воткнула и забыла. Иди.