У Таисии Павловны разболелась голова, она больше не к состоянии слушать беспочвенные фантазии. Сейчас она вмешается и спросит: «Есть тут хоть один здравомыслящий человек? Нужно же смотреть на вещи трезво, — скажет она, — никто нам не позволит…»
— Допустим, мы решим так, как вы предлагаете, — задумчиво говорит Леонид Антонович, — допустим, вторая очередь строительства больницы, которая должна начаться в конце июня, будет вестись в расчете на присоединение поликлиники. Но ведь строителям в таком случае нужно продумать очень многое вместе с медиками. Правильно?
— Правильно, — Степняк энергично кивает.
— Это ляжет на вас и на ваших товарищей. И ответственность за результат тоже.
Секретарь райкома испытующе смотрит на Степняка.
— А я не привык пугаться ответственности, — почти грубо отвечает Степняк.
Таисия Павловна не выдерживает.
— Как можно, — нервно вмешивается она, — как можно даже теоретически обсуждать такие… идеи без согласования с горздравом?!
Леонид Антонович с любопытством оборачивается к Бондаренко. С легкой улыбкой он объясняет:
— Теоретически, может быть, и нельзя. Но мы рассуждаем, видите ли, вполне практически. Мы рассуждаем, как наиболее целесообразно использовать отпущенные нам средства на вторую очередь строительства больницы. Как сделать, чтобы людям, которых мы призваны обслуживать, было лучше.
Он объясняет очень вежливо и терпеливо.
— Неслыханно! — восклицает Бондаренко и прижимает пальцы к вискам.
Смуглое лицо Леонида Антоновича как бы твердеет.
— Неслыханно — что? Что именно, по-вашему, неслыханно? — переспрашивает он. — Думать о том, чтобы людям было лучше?
И, не ожидая ответа, секретарь райкома отворачивается.
Таисия Павловна забивается в угол дивана.
А через час она уже и не думает о донкихотских планах по поводу второй очереди строительства. Что там планы, когда ей прямо в лицо сказали: «Вы не справились с порученной вам работой…»
Ее приказ отменен по всем пунктам. Ее ссылки на поступившие в райздрав жалобы, ее почти истерическое возмущение по поводу пресловутой «смерти на операционном столе» приняты до странности холодно.
— Кто кляузничал? — упрямо допытывается Гнатович. — Окунь, что ли? Так его же на порог больницы нельзя было пускать. Вот тут мы запишем Степняку за мягкотелость…
— Записывайте, — соглашается Степняк, — это хоть за дело.
— Люблю самокритичных товарищей, — усмехается секретарь райкома.
— Чего уж! — вздыхает Степняк. — Когда я увидел заявление этого мошенника Расторгуева… И все-таки поверить не могу, что Мезенцев брал взятки.
— Какие взятки?! — вскрикивает Бондаренко. — Клевета! Гнусная клевета на старого, уважаемого ученого!
— Хотел бы, чтобы это оказалось клеветой, — грустно говорит Роман Юрьевич, Бондаренко окончательно потеряла самообладание.
— Но откуда вы взяли… — она чуть не плачет.
— Да, вы же еще не знаете! — Гнатович наспех рассказывает суть дела.
— Поверили заявлению какого-то жулика? Роман Юрьевич, вы ли это?
Бондаренко дерется за Мезенцева горячее, чем за самое себя. Мезенцев — ее гордость. Мезенцева достала для больницы она. И никто не виноват, что у него начали дрожать руки… Нет, Мезенцева она не уступит!
— Да вы прочтите, прочтите это заявление, — говорит Гнатович, — любопытнейший документ, я даже оставил себе копию…
Он быстрым движением открывает «молнию» на своем лимонном портфеле и, заглянув внутрь, застывает в безмолвном изумлении.
— Что там еще? — недовольно спрашивает Иннокентий Терентьевич; он давно уже поглядывает на часы, но уйти, пока разбирается эта история, нельзя.
— Это не моя папка! — с остолбенелым лицом сообщает Гнатович и вытряхивает содержимое лимонного портфеля прямо на стол Леонида Антоновича.
Пухлая, перетянутая аптекарской резинкой записная книжка. Розовая пластмассовая коробка для бутербродов. Какие-то сшитые канцелярской скрепкой, довольно потрепанные бумажки. Футляр с очками. И — что вызывает крайнее удивление всех присутствующих — три сберегательные книжки.