У Иннокентия Терентьевича грубый и небрежный тон. Степняк мгновенно вспыхивает. Напрасно он мысленно напоминает себе, что председатель исполкома только что перенес травму, что ему просто больно и, как всякий больной человек, он капризничает.
— Положили в отдельную палату, чтоб не мешать другим, — неожиданно для себя говорит Степняк.
— А?! Что?!
Иннокентий Терентьевич так изумлен, что Степняку становится стыдно.
— Ну, — мягко объясняет он, — другие больные, возможно, стеснялись бы председателя исполкома.
— Выдумал? Признайся, что сейчас выдумал? — с надеждой спрашивает председатель.
— Это не сейчас и не я выдумал, а дежурный врач. Он сам очень застенчивый человек и всех мерит на свой аршин.
— Заика?
— Какая разница, Гонтарь или другой, — пытается увернуться от прямого ответа Илья Васильевич.
— Ты не крути, — снова начинает злиться председатель. — Если правда, так он же умница! Мне и в голову бы не пришло…
— Больным ночью не думать и не разговаривать, а спать надо… Завтра обо всем потолкуем. Семье-то сообщили?
— Семья моя в Крыму, — говорит Иннокентий Терентьевич, — а то бы уж было тут визга… Но хороши мои дорожнички! Ох, разделаю я под орех этих брехунов! Ох, будут они помнить, как очки втирать… Ты можешь себе представить: «За день до назначенного срока!»
Степняк не на шутку обеспокоен возбуждением председателя. Это может задержать заживление раны, просто повредить человеку.
— Иннокентий Терентьевич, сначала нужно выздороветь. Я сейчас пришлю сестру с лекарством…
— Да иди ты, знаешь…
— Очень болит? — сочувственно спрашивает Степняк.
— Ну, побаливает. Можешь сделать, чтоб не болело? — насмешливо спрашивает Иннокентий Терентьевич.
— Могу, — спокойно отвечает Степняк.
— А? Как это «могу»?
— Пришлю лекарство, которое притупляет боль.
— Морфий какой-нибудь? — подозрительно спрашивает председатель.
— Не отравлю, — себе дороже! — усмехается Степняк. — До завтра…
— До завтра, — несколько растерянно говорит Иннокентий Терентьевич и, когда Степняк уже выходит за дверь, кричит вдогонку: — Лекарство-то не забудь прислать, слышишь, товарищ главный?
Степняк идет по коридору со странным чувством, что за последние пять минут он лучше понял председателя исполкома, чем за предыдущие полгода. У сестринского поста он останавливается.
— Отнесите в шестнадцатую палату порошок промедола и последите, чтоб товарищ принял, — говорит он дежурной сестре.
— Наум Евсеевич то же самое велел, — отвечает она, — но больной наотрез отказался.
— А теперь примет.
И идет дальше.
Из палат, как всегда, доносятся приглушенные стоны послеоперационных больных. Кто-то плачущим голосом зовет санитарку. Кто-то дышит прерывисто, с хрипом. А кто-то, вероятно, лежит с открытыми глазами, молча и боязливо прислушиваясь к своей боли, с тоской ожидая, не придет ли все-таки благодетельный сон. Грустная штука больница, вдвойне грустная ночью, когда измученный страданием человек остается один на один со своими мыслями. Какой отзывчивостью, каким терпением, какими душевными силами должен обладать каждый пришедший сюда работать! Степняк идет и размышляет, что именно с очень серьезного разговора об этих качествах должны бы начинаться вступительные экзамены в медицинских институтах…
Вот и предоперационная первой хирургии.
Илья Васильевич торопливо надевает шапочку, маску. Даже для того, чтобы издали посмотреть на операцию, он обязан это сделать. И вдруг он видит Круглову.
Он, собственно, не узнает ее в первую секунду. Круглова сидит на низенькой табуретке в углу предоперационной, обхватив руками голову. Сидит совершенно неподвижно, немая от ужаса, с лицом белым, как ее халат. Посеревшие губы кажутся светлее, чем тени вокруг прикрытых глаз.
— Ольга Викторовна! Зачем вы здесь?
Задав вопрос, Степняк понимает, что спрашивать об этом глупо. Впрочем, Круглова и не отвечает. Приоткрыв глаза, посмотрела невидящим взглядом и снова опустила веки. Илья Васильевич на цыпочках входит в операционную.
Все очень похоже на то, как было во время операции Фомичевой. Только на этот раз оперирует Рыбаш, а Львовский помогает. И тут же Машенька-Мышка. Очевидно, она сегодня дежурит в ночной хирургической бригаде. Два стажера-студента помогают врачам.
Степняк видит, как с помощью наркозного аппарата Косте делают искусственное дыхание чистым кислородом. Видит, что справа в заднюю большеберцовую артерию нагнетают кровь. Видит большой шприц, которым, очевидно, вводили раствор глюкозы. И только тут замечает, что хотя операционное поле отгорожено стерильными салфетками, но Костя лежит на столе одетый. А это архистерильный стол, краса и гордость больницы, тот самый, который полгода назад Рыбаш и Львовский «вырвали» с промышленной выставки и который так снисходительно похваливал блистательный Мезенцев, когда Иннокентий Терентьевич в сопровождении кокетливо оживленной Таисии Павловны торопливо и без особого интереса осматривал открывающуюся больницу-новостройку. А сегодня — занятные штуки устраивает жизнь! — сегодня Иннокентий Терентьевич лежит в маленькой палате этой самой больницы, и теперь все, что здесь есть, все, что здесь происходит, вдруг стало жизненно важным для него самого…