Так пролетели июль и первая половина августа. А в конце августа произошли два события, несколько отвлекшие Степняка от строительной горячки. Во-первых, из Горького пришла телеграмма: «Поздравляем новым родственником назвали честь деда Ильей», и Илья Васильевич два дня ходил по больнице с задумчивым видом, повторяя про себя: «Дед! Дед!» Потом, отправив подарки новорожденному внуку и торжественно сообщив Петушку о том, что у него появился племянник Илюха, Степняк снова занялся было строительными делами. Но тут произошло событие номер два — вернулся из своей заграничной поездки Мезенцев.
Фэфэ был в отличном настроении, полон острых, интересных наблюдений, выглядел лучше чем когда-либо и по привычке много иронизировал. Для «своей больницы» он сделал специальный обстоятельный доклад о том, что видел, снисходительно похваливал чешскую медицинскую аппаратуру, показывал привезенные проспекты и каталоги, отпечатанные на хорошей, глянцевитой бумаге, но о возвращении к прежней работе не заговаривал.
Местные новости — об Окуне, о смерти жены Львовского, об удачной операции Кости Круглова, о строительстве второй очереди больницы — Фэфэ выслушал с вежливым, но слегка отстраненным интересом. Про Окуня, впрочем, брезгливо сказал: «Ну и мерзавец, — так использовать мое имя!»
Никто не знал, что Гнатович пригласил Мезенцева к себе в райздрав и разговор их с глазу на глаз длился не менее часа. Впрочем, в тот же день Роман Юрьевич позвонил Степняку и сказал:
— Советую официально оформить Рыбаша заведующим первой хирургией.
— А… Мезенцев? Он же по-прежнему числится… — начал было Степняк.
Но Гнатович не дал ему договорить.
— Мезенцев намерен заняться научно-литературной деятельностью, а у вас будет только консультантом, — Роман Юрьевич выделил слово «только». — Скажем, раза три в месяц вы можете рассчитывать на его консультации. И никакой практической хирургии. Ясно?
— Не очень, — признался Степняк. — Он сам этого… захотел?
— Он достаточно умен, чтобы понимать: даже гениальный актер должен уметь вовремя покинуть сцену.
— Хорошо, — коротко ответил Степняк, — я сегодня же оформлю Рыбаша.
Уже повесив трубку, он подумал о том, что Львовский, собственно, имеет не меньше оснований претендовать на должность заведующего отделением, и, прежде чем писать приказ, решил посоветоваться с Юлией Даниловной.
Как всегда, она пришла в кабинет спокойная и внимательная. Степняк пересказал ей разговор с Гнатовичем и сокрушенно потер ладонью подбородок:
— Понимаете, не сообразил, что Матвей вправе обидеться.
— Львовский? — Юлия Даниловна искренне рассмеялась. — Да он скорей уйдет, чем согласится заведовать.
— Вы уверены?
— Ну, хотите, проделаем опыт? Зовите его сюда.
Вышло, как предсказывала Лознякова: едва Матвей Анисимович понял, что ему предлагают заведование, он замахал обеими руками.
— Хочешь, чтоб я ушел? Пожалуйста! Могу сейчас же подать заявление! — решительно сказал он Степняку.
Юлия Даниловна, устроившись на своем любимом месте, в уголке дивана, насмешливо улыбалась.
— Но почему? Почему? — допытывался Степняк.
— Потому, что я могу оперировать и лечить, но не могу… как бы это объяснить… не способен никем командовать. Назначай Рыбаша! И хирург первоклассный, и распорядиться умеет — чего лучше?
Так Рыбаш стал заведующим отделением.
Прочитав наутро приказ о своем назначении, он пожал плечами:
— А я думал, что это давно оформлено.
Потом вспомнил о Мезенцеве, о том, что померещилось ему под конец их дружеского обеда в «Национале», и в свободную минуту спросил у Львовского:
— Слушайте, почему Фэфэ перешел на роль консультанта? Надоело оперировать? Или нашел более… импозантное местечко?
Матвей Анисимович ответил не сразу:
— Ему порядком за шестьдесят. У него начали дрожать руки.
Рыбаш вскочил, откровенно испуганный:
— Черт возьми, неужели через каких-нибудь тридцать лет я тоже…
Бледно улыбаясь, Львовский сказал:
— Какие-нибудь тридцать лет? Но послушайте, это почти столько, сколько вам сейчас…
— Вот именно! — яростно крикнул Рыбаш. — А что я успел? Еще все надо сделать. В хирургии еще такое множество белых пятен…
Львовский привычно щелкнул своим потускневшим портсигаром с лошадиной головой на крышке.
— Курите, это ваш любимый «Беломор»… А насчет белых пятен… Ну что ж? Часть из них вы все-таки успеете заштриховать, другую часть заштрихуют Гонтарь, или Григорьян, или Крутых, или все вместе…