За все в жизни надо платить. Даже за любовь. За свое безумное чувство Рита теперь расплачивается женским одиночеством. Гоша - милый, добрый… братик, за которого она горло перегрызет, который ей дорог… Бедный, милый Гоша! Проклятый Гоша! Ей всего-то тридцать два, а с мужчинами сплошная неловкость. После так называемых «отношений» с ней у ее двух… нет, трех кандидатов на роль Мужчины в Ее Жизни от воспоминаний о Рите на лице проступало недоумение: странная баба, непонятная, да к тому же динамщица. А как все могло быть хорошо! Но она будто все что-то искала, все шарила глазами, нервничала и бормотала «ну, не надо, пожалуйста, ну, не надо, ну, попозже». Сплошное недоразумение.
Рите самой неловко вспоминать свои увлечения. Не умеет, не получается, совершенно в этом деле бездарна. Вся растратилась тогда, в семнадцать.
Вот Гоша-то за что платит? За что ему ее холодность, ее чисто женское равнодушие? Хотя вот за что: за то, что так легко сдался тогда, за то, что позволил обожать себя, сам особо не пылая. Не очень-то и ценил, по правде говоря, принимал все как должное. Теперь полюбил, привязался, ходит за Ритой: «Делай что хочешь, только не уходи. Ты - моя жизнь. Без тебя я пропаду, без тебя я ничего не могу и не хочу». Рита в ответ стелет себе постель на раскладушке. «Гош, я еще никуда не ухожу и вряд ли уйду. Кому я нужна, дурашка? Только ты руками меня не трогай, пожалуйста, ладно?»
– Я теперь и не знаю, что такое любовь, - задумчиво произнесла Рита. - Знаю, что без него мне будет плохо, он любит меня, понимает лучше других, а это дорогого стоит, но… Но…
Но как это объяснить, черт возьми? Что радиожурналистка Маргарита Гаврилова, видите ли, никак не могла «подложить» под их отношения музыкальное сопровождение - музыку из фильма «Мужчина и женщина» или любимую свою Стрэйзандовскую «Женщину в любви»… Не подходит, не соответствует! Много лет назад она спешила к нему на свидание, двигаясь в ритме «Шербурских зонтиков»…
– Я тебя понимаю, - протянула Юлька. - Но зато ты знаешь, что для тебя есть дверь.
– Да, в принципе, я могу завести, например, любовника и перебеситься. Теоретически. Но, а тебе-то что мешает? Не бросая Ромку, просто взять и…
– Нет, - тихо и твердо сказала Юля. - Невозможно, - у нее тоже было свое, необъяснимое, непонятное другим. Тот снег, на который падал Ромка, его кровь на белом, а потом… Все то, что было потом. - Ты же знаешь, если не забыла… Все случилось из-за меня… Нет, послушай! - Юлька подняла руку, как бы останавливая Риту, сделавшую удивленное лицо и собиравшуюся возразить. - Виноваты его мать-ведьма и бабка, которую вон даже смерть не хочет забирать. И все-таки это из-за меня, и я никогда не смогу про это забыть. Как бы мне не хотелось выйти в дверь. Но для меня ее нет, Ритка…
В эту секунду раздался звонок.
За дверью стоял Макс. На некотором отдалении от себя он держал шуршащий пакет с начавшими таять стаканчиками импортного мороженого. Хотя был уже конце августа, солнышко припекало вполне по-июльски.
– Они тают, Юль, они упорно тают! Скорее дай блюдца, сестра!
И он быстрым шагом направился в кухню. Юлька тем временем запирала замок. Через секунду-другую она удивилась, отметив про себя, что из кухни не доносится ни звука. «Что там происходит?»
Темно-серые глаза смотрели прямо в глаза-вишни. Макс забыл про мороженое, и из крохотной дырочки пакетика на пол капнула белая жирная капля. Но ни он, ни Рита не обратили на это никакого внимания. Вошла Юля.
– Что за немая сцена, эй?
– Сестра, - пробормотал Макс. - Предупреждать надо. Кто эта прелестная девушка?
– О, Боже! Эта прелестная девушка - моя знакомая еще с десятого класса. Ритой зовут. А этот ненормальный, Рита, - это мой любимый брат Максим, но любит, чтобы его звали «Макс». Выпендряжник…
– Юлька, не наезжай на меня в присутствии… Вас зовут Маргарита? - он продолжал восхищенно смотреть на покрасневшую Риту. - В переводе с латинского это значит «жемчужина». Вы очень соответствуете своему имени, Рита! - вдруг он плюхнулся на колени перед Ритой, все так же держа на весу тающее мороженое, которое капало и капало, и сказал: - Это конечная остановка, я схожу. Благослови нас, сестра!
– Прекрати паясничать! - закричала Юлька, чувствуя, что происходит что-то совсем не смешное, не юморное, а неправильное и неприличное.
«Господи, какая дичь! Но мне это ужасно нравится! И он мне тоже очень нравится…» - подумала Рита, которая не могла произнести ни слова и была не в силах оторвать взгляд от вишневых глаз.
Алене вовсе не нужно было ни по каким делам. Но идти к Юльке? Чего греха таить перед самой собой: осталось у Алены по отношению к Ромке большое, красивое… Когда рядом Сашка, то еще ничего, но заходить в его дом одной, видеть его вещи, его жену - это уж слишком.
В принципе, можно было ехать домой. Но отсюда до Юго-Запада - рукой подать, и Алена решила сделать крючок и заехать к Татьяне Николаевне.
Они частенько перезванивались и даже встречались все эти годы. Тогда, давно, в разгар драматической истории любви, только Танечка заметила, «вспомнила» Алену и помогла ей выбраться из жуткой депрессии. Все ведь плясали вокруг Юльки - как же: она такая маленькая, такая несчастненькая, так страдает! А Алена что? Сильная, коровистая девка, ей как с гуся вода. Никто и знать не знал, как в голос выла она, стоя на полу на коленях и не умея молиться, тряся кулаками куда-то в потолок, вместо того, чтобы просить, ругая Бога; как болела у нее каждая сломанная Ромкина косточка; как однажды она всю ночь ходила кругами вокруг его больницы, просто кружила и кружила в полной темноте, пока не начало светать, а ее мать тем временем обзванивала морги и больницы… Днем Алена не приходила к Ромке, она не могла видеть никого из его родных, ни тем более Юльку. Это они все сделали с ним такое! Зато когда умер Ромкин папа, Алена, после похорон, когда уже все разошлись с кладбища, несколько часов просидела у его могилы, в голос разговаривая с ним, рассказывая ему, какой у него замечательный сын и как она его любит.
Тогда Алена похудела на десять килограммов. Этого опять никто не заметил, кроме матери, которая собралась класть ее на обследование. Вот тут и возникла Татьяна Николаевна. Оказывается, она таки углядела, что происходит, и испугалась за Алену. Она стала приходить к ней домой, разговаривать с ней… Что она говорила тогда? Совершенно не запомнилось. Наверное, какие-то банальности. Но Алене становилось легче просто от звука ее голоса.
Потом Татьяна Николаевна стала почти силком водить ее в кино, два раза в театр, в какие-то музеи. И постепенно Алена заново научилась смотреть по сторонам и вверх, а не только прямо перед собой, реагировать на людей, улыбаться… Ее мать готова была Татьяне Николаевне руки целовать.
Каким-то чудом Алена закончила школу. Хотя какое чудо? Все Танечка, ее стараниями. И с Юлькой, и с ней во время экзаменов обращались, как со стеклянными. Просто выставили, не спрашивая ничего, тройки по всем предметам, ну, кое-где четверки. Ни той, ни другой больше и не надо было. Им вообще ничего не было надо…
Но вокруг Юльки водились хороводы. А Алена без Танечки, Татьяны Николаевны, возможно, и сдохла бы.
Поэтому сейчас Алена гнала свой «опель» к дому учительницы, которая жила все там же и все так же абсолютно одна. Всегда, когда что-то начинало свербеть в душе, Алену тянуло к ней. А сейчас засвербело…
В один момент жизни Алена тоже помогла Татьяне Николаевне, чем несказанно гордилась. В девяносто первом году, когда зарплата учителей окончательно стала похожа на подаяние нищим, Алена решительно сказала Тане:
– Бросайте эту муру. Этак вы впадете в голодное существование. И очень скоро.
– И что я буду делать? Я больше ничего не умею…
– Вы кто? Учительница! Ваша профессия - работать с детьми. А маленькие детки намного лучше больших. Вы будете приходящей няней!
– Что?!
– Нечего так вскидываться. У вас тут кучу престижных домов понастроили, клиентуры - завал. Первых двух-трех я вам обещаю обеспечить, тут кое-какие знакомые с малышами себе квартиры купили… Вы - няня с высшим образованием, причем педагогическим, а это у них в большой цене. В советские детские сады они своих чад не отдают, частных еще очень мало, соответственно, няньки высоко котируются. Сто баксов в месяц я вам гарантирую.