Через некоторое время фон Гота осторожно заметил:
— Вашего сына зовут Амадей, это имя выбрано явно не случайно. Вы, конечно, воспитали его так, чтобы он мог разделить с вами любовь к прекрасному?
— До недавнего времени я верила в это, но сегодня сомневаюсь, — грустно признала фрау Генриетта. — Хотя немногое, что я о нем знаю, дает надежду, что его все же больше тянет ко мне и моим интересам. Но есть еще его отец. Тот по-своему тоже его любит. Но при этом старается отдалить сына от меня и пользуется самым эффективным средством — деньгами.
Фон Гота разглядывал медово-золотистое шерри в бокале.
— А вы не можете сделать так, чтобы ваш сын жил вместе с вами? Изолировать его от дурного влияния отца?
— Это возможно, но тогда — окончательный разрыв с мужем. Для меня это значило бы только бесконечные склоки и волокиту.
— А это слишком высокая цена, если речь идет о сыне? — Он заглянул хозяйке в глаза.
— Как вам такое пришло в голову? — удивленно спросила она.
— Я пережил нечто подобное. Когда мне было десять, отец развелся с матерью. Отцу не важно было, что мать за все годы совместной жизни так и не попыталась его понять и даже то, что иногда изменяла. Главное — он не хотел, чтобы она меня воспитывала. Вначале я очень страдал. Но сейчас понимаю, что всем хорошим во мне я обязан тому отцову решению. С той поры я научился думать, решать и отвечать за себя сам.
— И я уже поняла, — призналась фрау Генриетта, лицо которой озарили розовые лучи заходящего солнца, — что решительный развод с мужем — единственная возможность удержать сына. Но тут вдруг погиб единственный человек, который мог помочь мне с разводом. Хорстман.
— Рад, рад вас видеть, — сказал отставной комиссар Келлер. Навстречу ему по дорожке шел Конрад Кребс, ведя за руку Сабину.
— У меня милая спутница, — сообщил Кребс, подталкивая вперед девчушку.
— Меня зовут Сабина Фоглер. — Малышка протянула руку Келлеру. — Где же ваш пес?
— Сейчас будет тут, — засмеялся Келлер и удивительно звонким голосом позвал пса, который тут же вылетел из ближайших кустов.
Лохматый клубок черной шерсти с влажным носом и умными глазками дружелюбно вертел хвостом, обнюхивая всех по очереди, начиная с Келлера и кончая Сабиной.
Она восторженно уставилась на лохматое чудо, присела и стала гладить его.
— Ой, какая прелесть!
Псу это явно понравилось, он дружелюбно лизнул ей лицо. И Сабина тут же попросила разрешения погулять с ним по парку.
Келлер проводил их испытующим взглядом.
— Чудный ребенок. Доверчивый и дружелюбный. Но ей нужны внимание и ласка. Только для своего возраста она мне кажется слишком уж серьезной и как будто настороженной. Она вам кем-нибудь доводится?
— Нет, скорее можно сказать, что оказалась на пути следствия.
— Понимаю, это едва ли не самая сложная проблема в нашей работе, — задумчиво констатировал Келлер. — К сожалению, избежать этого не удается. Время от времени попадаешь в ситуации, которые вызывают в тебе конфликт между служебными обязанностями и обычными человеческими чувствами.
— Думаю, вы правы, — признал Кребс. — И нужно было такому случиться именно со мной… После тридцати лет службы…
— Поверьте, я вам немного завидую. Ну а теперь рассказывайте!
— Начальство принимает? — спросил Гольднер, влетая в кабинет к Вардайнеру. — Прибыл по вашему приказанию! Я твой верный оруженосец, и мое оружие — острое перо — к твоим услугам!
— Перестань дурака валять, — сердито бросил Вардайнер. — У меня не то настроение. Только что я вынужден был выслушать не слишком приятные упражнения в красноречии адвоката Шлоссера.
— Упражнения в красноречии? — усомнился Гольднер. — Не обольщайся, Шлоссер не из болтунов. Это не юрист, а бульдог какой-то, хватка у него мертвая!
— Пожалуй, ты прав, у меня сложилось такое же впечатление. Уж больно он мне действовал на нервы. Ну не надо так смотреть, до инфаркта он меня не довел. Лучше прочти этот некролог Хорстману — Фюрст порезвился. Тебе это понравится.
Карл Гольднер взял оттиск первой полосы, упал в самое удобное кресло и привычно погрузился в чтение. Через пару минут он сказал:
— Роскошно! Настоящая ода на смерть героя, аж слезы наворачиваются. Фюрст занят не своим делом, ему бы стихи писать.
— А больше тебе сказать нечего? Хорстман был ведь твоим другом.
— Но при чем тут дружба, — защищался Гольднер. — Что я мог поделать, если он давал понять, что знает обо мне столько всего…