— А где те губки или тряпки, которыми это делалось?
— Неизвестно. Вся грязь старательно смыта в канализацию. Даже решетки на стоках прочищены сильнейшими моющими средствами.
Но эта информация не отбила у Фриш-Галатиса рабочий настрой.
— Знаете, — сказал он Вайнгартнеру, — я начинал с технических экспертиз причин возникновения пожаров. И там усвоил принцип: ничто не сгорает без остатка. Полагаю, что в несколько иной форме это подходит и к нашему случаю: ничто нельзя бесследно смыть!
От этих слов авторитет швейцарского гостя в глазах коллег Вайнгартнера еще возрос: они-то знали, что экспертизы при пожарах — сложнейший вид всех криминальных экспертиз.
Склонившись над решеткой канализационного стока, Фриш-Галатис ее поднял и осветил фонариком лоток. Но тот сиял чистотой. Он не сдавался. Достал из своего поношенного саквояжа странное устройство, состоявшее из обычного зеркальца для бритья и уровня. Немного повозившись с ними, удовлетворенно поднял глаза на Вайнгартнера.
— Отлично, сливная труба идет почти без уклона, значит, в ней наверняка сохранились остатки смытой грязи.
Снова порывшись в сумке, извлек спиралеобразный зонд с пробником на конце. Просунув инструмент в трубу, повертел его в обе стороны и наконец извлек наружу.
— Нужны пластиковые ванночки и пленка для их упаковки, — повернулся он к Вайнгартнеру.
— Вы в самом деле полагаете…
— Надеюсь, что да.
Фриш-Галатис раскладывал остатки нечистот, какую-то густую кашицу неопределенного цвета, по кассетам, которые ему принесли.
— Большей частью это только сгустки грязи и моющих средств, но вот здесь и несколько текстильных волокон. Может быть, под микроскопом обнаружим и следы крови.
— Полагаете, этого достаточно, чтобы сделать в нашей лаборатории анализ и добыть какие-то доказательства?
— Вряд ли. — Фриш-Галатис поднялся. Лицо его было залито потом. — То, что я нашел, — это так, для пробы. Распорядитесь вскрыть пол и разобрать канализационные трубы. С тем, что мы там найдем, можно попытаться!
Из рапорта ассистента фон Готы о результатах командировки в Афины — запись его беседы с Марией К.:
«Мария К.: Все эти сплетни, которых вы тут нахватались и которыми пытаетесь морочить мне голову, стоят не больше прошлогоднего снега. Вы же не думаете, что люди примут всерьез измышления никому неведомого полицейского чиновника или захудалого писаки-журналиста, или бредни уволенной служанки? О бреднях беглого стукача и не говорю.
Фон Гота: Именно потому я и позволил себе поинтересоваться вашим мнением о некоторых вещах. Разумеется, то, что вы скажете, останется между нами.
Мария К.: Почему бы и нет — а что вы хотите знать?
Фон Гота: Хорстман в своих записках утверждает, что вы ждали, пока доктор Шмельц разведется, чтобы выйти за него замуж. Это правда?
Мария К.: Вы же знаете, как выглядит доктор Шмельц. А теперь взгляните на меня — и поближе. Можете представить нас супружеской парой?
Фон Гота: Ну, нельзя сказать, что вы особенно подходите друг другу…
Мария К.: Вот видите! Правда совсем в другом. Я гражданка Греции и никогда не собиралась покинуть свою страну. И всегда буду ей служить, кто бы ни стоял у власти!
Фон Гота: Могу я ваше патриотическое заявление понимать так, что вы уделяли внимание доктору Шмельцу, только чтобы помочь этим своей стране?
Мария К.: Можете. И я добилась, чтобы Шмельц запретил Хорстману публиковать серию статей с клеветой на нашу страну.
Фон Гота: Но Шмельц, вероятно, считал, что ваше отношение к нему вызвано уважением и любовью?
Мария К.: Что считал доктор Шмельц — это его дело. Для меня он был одним из многих партнеров, и только. И к тому же спьяну вечно путал меня с какой-то Сузанной. А такого женщина не прощает».
В квартире Хорстманов прозвенел звонок. Хельга, покачиваясь, пошла открывать. Пригладив руками растрепанные волосы, пошлепала ладонью по опухшему лицу. Она давно уже не отрывалась от шампанского, пила, чтобы забыть… сама не знала что.
Заметив мутным взглядом, что в дверях стоит мужчина, обрадовалась — именно мужчина был ей сейчас нужнее всего. Кем бы он ни был. А был он Лотаром, другом ее покойного мужа.
Господи, давно ли закопали Хорстмана? Казалось, тысячу лет назад, не меньше. А ведь прошло всего пять часов.