— Как вы добры, — только и сказал он все тем же тихим голосом, что так пугал меня. Анна захлопала в ладошки от восторга.
— Это же скрипочка! — воскликнула она. Самая настоящая скрипочка! А ты умеешь на ней играть? Ой, сыграй мне, пожалуйста, что-нибудь, ну сыграй, а?
Холмс посмотрел на нее, потом на инструмент в своих руках. Лак на скрипке тускло поблескивал. Холмс тронул одну струну, потом другую, слегка вздрагивая от их звука. Приставив скрипку к шее, помотал головой, прилаживая инструмент, а потом стал настраивать струны. Затем вынул смычок и натер конский волос канифолью. Мы наблюдали за ним, не сводя глаз и затаив дыхание, как публика в цирке за канатоходцем.
— Гм…
Он заиграл совсем не так, как бывало, взяв сначала несколько аккордов и проиграв пару раз. Робкая улыбка залила его лицо — то было первое выражение радости за все то время, что показалось мне вечностью.
Потом он стал играть всерьез.
Я неоднократно упоминал о музыкальных дарованиях моего друга, однако никогда еще он не играл с таким искусством и не очаровывал своих слушателей так, как в тот вечер. У нас на глазах происходило чудо: инструмент возвращал к жизни своего хозяина, а хозяин — инструмент.
Забыв обо всем, Холмс откинул назад волосы и встал, не прекращая игры. Он все больше оживлялся и одновременно погружался в музыку. Я забыл, с чего начал, ибо плохо разбираюсь в музыке, как, наверное, уже успели заметить мои читатели. Но мне кажется, что это были какие-то экзерсисы и грустные произведения его собственного сочинения.
Зато я точно знаю, что он стал играть потом. У Холмса была склонность к театральности, да и, в конце концов, он помнил, где находится.
Он заиграл вальсы Штрауса. О, как он играл! Сочно, томно, звучно, весело, заражая ритмом — да еще как, ибо доктор Фрейд подхватил жену за талию и завальсировал с нею из столовой в гостиную. Холмс, Анна, Паула и я последовали за ними. Я был так поглощен этим зрелищем и видом своего друга, у которого улыбка не сходила с лица, что не сразу почувствовал, что кто-то легонько дергает меня за рукав. Я взглянул вниз и увидел Анну, протягивающую мне обе ручонки.
Я никогда не был хорошим танцором, а со своей изувеченной ногой представлял собой, наверное, более жалкое зрелище, чем просто лишенный музыкальных способностей человек. И все же я танцевал. Я подозреваю, что совершал не очень изящные телодвижения, однако вальсировал с огромной энергией и старанием.
«Сказки Венского леса», «Венская кровь», «На прекрасном голубом Дунае», «Вино, женщины и песни» — Холмс играл все это, а мы вчетвером кружились по комнате с радостными возгласами и смехом! Через некоторое время мы с доктором Фрейдом поменялись партнершами, и я стал танцевать с его женой, а сам доктор, будучи, насколько я могу судить, более искусным танцором, заскакал в паре со своей дочкой. Я даже припоминаю, что немного покружился с Паулой, к ее огромному изумлению и несмотря на ее возражения.
Наконец мы попадали в кресла, еле переводя дух. На наших лицах играли блаженные улыбки, хотя музыка, вызвавшая их, уже смолкла. Холмс отнял скрипку от шеи и долго смотрел на инструмент. Потом обратился к Фрейду, сидящему в противоположном конце комнаты.
— Я не устаю восторгаться вашей одаренностью, — сказал ему Фрейд.
— А я лишь начинаю поражаться вашей, — ответствовал Холмс, не отводя взгляда. К своей радости, я увидел в глазах Холмса знакомый блеск.
В ту ночь я отправился на покой с чувством восхищения от волшебства музыки. Кажется, в «Юлии Цезаре»[23] бродячий певец говорит о том, что музыка способна утолить сердечную боль и успокоить мятущуюся душу, но раньше у меня не было случая самому наблюдать это.
Действие этих чар сохранилось и после того, как дом погрузился в сон, а чары все витали, и в доказательство тому уже и у меня было достаточно свидетельств, ибо далеко за полночь сквозь тонкую стену, отделявшую комнату Холмса от моей, я услышал, как он все еще тихонько наигрывал на скрипке. Играя для себя, Холмс вернулся к грустным, мечтательным пьесам собственного сочинения, которые западали в сердце и оставляли глубокую печаль. Но в конце концов они меня убаюкали. Засыпая, я продолжал вяло размышлять о том, что, хотя нам и удалось высечь искру в душе моего друга, неизвестно, возгорится ли с приходом нового дня пламя или все снова угаснет. Случай со скрипкой, однако, доказал, что его душа не настолько оледенела, чтобы ее невозможно было отогреть. И все же я сомневался, довольно ли будет одной музыки. Забывшись беспокойным сном, я снова видел коварную личину дьявола с неправдоподобным белесым шрамом через все лицо.