Труднее всего было выдержать осторожную последовательность действий, не дать волю чувствам, не ринуться раньше времени вниз — «на ура».
Молчанов умел отдавать себе приказы и до конца не отступать от принятых решений.
Друзья не забывали его первой неудачи, они с сомнением относились к заоблачным экскурсиям летчика и при случае непременно посмеивались:
— Жив еще, Артем?
— Ну, как облака, циркач? Работают за сетку?
— Смотри, «условный», не переплюнь Чкалова — обидится.
Молчанов отшучивался, иногда огрызался и продолжал летать. Чем дольше он тренировался, тем меньше слышалось вокруг насмешек. Никто еще не знал, чему научился Артем за облаками, но упорство всегда покоряет сильных людей.
В дни, когда небо было особенно ясным, когда в мире отсутствовала «условная земля», Артем заметно нервничал: обидно было терять время зря.
Наконец пришел его день.
Машина стремительно врывается на летное поле. Высота — метр. Уверенно начинает летчик свой пилотаж.
— Не угодил бы нынче наш «условный» в безусловные покойнички! — балагурил Саша Чумак, друг Артема, но никто не рассмеялся, никто не поддержал Чумака: разговаривать было некогда все следили за молчановским истребителем.
Пилотаж его был безупречно четок и чист. Фигуры он начинал от самой земли — трава ложилась за крылом машины. И выводил из пикирования так низко, что даже у видавших виды аэродромных людей и то дух захватывало. Казалось, летчик дразнил землю: «Врешь, не возьмешь!»
В этом полете пространства на ошибку просто не оставалось. Впрочем, теперь оно и ни к чему стало Артему: ошибка исключалась, за облаками был выверен каждый метр…
Артем Молчанов был, конечно, способным, но все же самым обыкновенным летчиком, и если ему удалось достичь в пилотаже большего, чем другим, то потому только, что он по-настоящему знал и любил свое трудное дело; потому, что он не мог не изобретать, не искать нового; потому, что он приучил себя сохранять самообладание даже в очень трудных, необычных условиях полета.
И вот это самое неумение жить спокойно, летать «тихо» представляется мне самым главным в нашем авиационном деле.
Однажды, когда я рассказывал историю Артема Молчанова в одной невоздушной компании, помню, меня спросили:
— Ну, самообладание, и беспокойный характер, и изобретательность — все это расчудесно и, наверное, даже очень правильно. Только вы нам другое скажите: а что, страшно вашему Артему совсем не было?
— Наверняка даже страшно было, особенно сначала, — не задумываясь ответил я.
И тогда все почему-то засмеялись. А кто-то бросил реплику:
— Герой, по-моему, тот, кто лишен не только боязни, но даже подобия, намека, тени страха…
Вспыхнул не новый уже спор. И, как обычно, когда в «авиационном разговоре» принимают участие не сведущие в летных делах люди, на поверхность шумной беседы вынырнул всегда раздражающий меня вопрос: «А страшно ли вообще летать?»
Почему-то я никогда не слышал, чтобы подобный вопрос задавали гонщику-мотоциклисту, работающему на треке, или штукатуру, орудующему без парашюта на высоте одиннадцатого этажа, или мастеру спорта, совершающему фигурные прыжки в воду… А вот предлагать этот вопрос летчикам стало традицией, неписаным законом. По-моему, это глупая традиция, но раз уж разговор о страхе возник, я не стану от него уклоняться.
ПОГОВОРИМ О СТРАХЕ
Обыкновенно ничего на свете не боятся только хвастуны или очень глупые люди. Хвастуны не знают страха по самой простой причине: они привыкли сочинять самые невероятные небылицы, и им ничего не стоит произвести себя в герои, а глупые храбры в любых обстоятельствах потому, что они не могут оценить истинной величины опасности и, как говорится, «прут на рожон», меньше всего задумываясь над тем, что из этого потом получится…
Помню, как во время войны летчик-истребитель, сбивший двадцать семь самолетов противника, говорил молодым, только что пришедшим в полк пилотам:
— Я много летаю. Сбил порядочно, об этом вы, наверное, уже слышали. И всегда меня возмущает, когда в газетах пишут что-нибудь в таком роде: «Этот не знающий страха ас вышел в лобовую атаку…» Ну, и так далее, в таком духе. Читаю и думаю — пригласить бы того писаку заглянуть в дырки чужих пушек. А потом пусть расскажет про лобовую атаку и объяснит, страшно это или не страшно. Что значит не знать страха? Если бы мне до вылета известно было, как обстановка сложится, чем бой закончится, тогда, конечно, можно б, пожалуй, и не бояться… Для чего я вам, молодым летчикам, говорю об этом? А вот для чего: я хочу, чтобы в первом своем боевом полете, столкнувшись нос в нос со страхом, вы не испугались — это, ребята, самое важное! Я хочу, чтобы, почувствовав мурашки на спине, колючую сухость в глотке, вы знали, что это нормально, что так у всех бывает. И тогда задача сразу станет проще — не раздумывай, хуже ты или не хуже других, плюй страху в морду, не давай ему наваливаться и делай свое дело — то самое дело, ради которого служишь. Вот такая у меня точка зрения. Между прочим, я и на теоретической конференции по воздушному бою так выступать собираюсь. Со мной не все согласны. Знаю. Но тут уж я лично ничего изменить не могу. Вот для начала и весь разговор, братцы.