Он поднялся, большой, сильный, прославленный на весь Северный фронт истребитель, хорошо, ободряюще улыбнулся и зашагал к своему искусно замаскированному самолету.
Этот откровенный разговор запомнился мне надолго. Постоянно встречаясь со многими летчиками — молодыми и старыми, зелеными новичками и опытными мастерами, я не раз убеждался, что на такую прямоту и откровенность способен далеко не всякий человек.
В любых ошибках признаваться всегда трудно, но нет, наверное, большего наказания мужчине, чем сказать о самом себе: «я струсил» или «мне было страшно».
Помню историю, которая случилась с одним из моих курсантов. Настоящую его фамилию мне называть не хочется. Почему? Это ты поймешь чуть позже. Назову курсанта — Кузин.
Так вот, был в моей группе курсант Кузин. Первую половину программы освоил он, как говорят, без сучка и задоринки. Научился уверенно взлетать, приземляться у самого «Т» и почти всегда на три точки… Словом, все шло как нельзя лучше, но тут мы приступили к полетам в зону, и я сразу понял, что радоваться еще рано.
После пилотажа Кузин смотрел хмуро, старался не попадаться мне на глаза и вообще грустил. Несколько раз пытался я вызвать его на откровенный разговор, старался выяснить, что гнетет парня, но ничего не получалось Кузин либо отмалчивался, либо отшучивался.
В молодости я с увлечением читал книжку французских летчиков Монвиля и Коста «Искусство пилотажа». Из этой полезной не только для всякого инструктора, но и для любого летчика книги я выписал тогда, а потом на всю жизнь запомнил такие слова:
«Хороший инструктор — редкая птица: он должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью белого голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием попугая, который изо дня в день повторяет хорошие советы».
Всегда я мечтал хоть чуточку походить на такого инструктора. А в ту пору, когда мне пришлось обучать Кузина, быть кротким и мудрым (особенно мудрым), не могу даже тебе передать, как хотелось — ведь это было в первый год моей инструкторской работы, и лет инструктору было тогда почти столько же, сколько его курсантам…
Однако, как я ни старался быть прозорливым, разгадать причины плохого настроения курсанта мне никак не удавалось.
Но вот однажды на высоте полторы тысячи метров перед вводом самолета в штопор, заглянув в зеркальце, укрепленное над головой инструктора, я увидел лицо Кузина. Казалось, курсант окаменел — глаза стали совершенно круглыми и какими-то незрячими, на лбу выступили мелкие бусинки пота, углы рта старчески опустились. И тогда я понял — Кузин боится штопора.
Это открытие не очень меня удивило. О штопоре так долго рассказывали всякие вздорные истории, накручивали вокруг этой фигуры немыслимые ужасы, передавая из уст в уста подробности истинных и вымышленных катастроф, что, поверив во все россказни, не мудрено было и испугаться.
После этого полета я спросил Кузина, чего именно он боится на штопоре. Курсант ответил мне довольно резко (резче, чем полагается отвечать инструктору): «Вы же — пророк, насквозь видите, знаете, о чем я в полете думаю, и что боюсь, знаете, к чему же вопросы — вам и так должно быть все ясно…»
Тогда, забыв, что инструктор обязан быть не только мудрым, как сова, но еще и кротким, как белый голубь, я не удержался и как мальчишка мальчишку обругал Кузина.
— Дурак ты, — сказал я ему в сердцах, — как же я выучу тебя летать, если не узнаю, чего именно ты боишься на штопоре? От какой болезни тебя лечить?
Против ожидания, Кузин не вспылил, не обиделся и не пошел жаловаться на меня командиру звена. Он сразу же, и притом довольно спокойно, ответил по существу:
— Товарищ инструктор, я не всего штопора опасаюсь, а только… не знаю даже, как бы это вам лучше объяснить… одно меня беспокоит, понимаете: сумею ли я отличить правый штопор от левого, если сорвусь нечаянно?..