Услышав такое признание, я чуть было не расхохотался — как это можно не различить правой руки от левой, — но вовремя сдержал себя. Во-первых, человек сказал мне правду, и за это я уже не имел права смеяться над ним; во-вторых, вспомнил, как в первых самостоятельных полетах по кругу я сам все время боялся спутать указатель скорости с высотомером. Теперь мне, инструктору, казалось, что это было ужасно глупо, но это ж было…
Вскоре мы снова полетели в пилотажную зону. В этом полете — я решил твердо — Кузин должен победить страх. Должен! Или я не инструктор, черт возьми!
К полету я готовился сверхтщательно, разработал специальный план действий, полный, на мой взгляд, мудрости, кротости и изобретательности. Последнее обстоятельство особенно наполняло меня гордостью. В душе я чувствовал себя новатором!
В зоне я срывал самолет в штопор из самых немыслимых положений. В этом был свой расчет — курсант должен на практике убедиться: если летчик действует правильно, машина всегда выходит из штопора, откуда б она в него не свалилась.
Все выводы из штопора Кузин выполнял сам, я только подбадривал его.
Сначала мы крутили по одному витку, потом по два, по три.
Мы штопорили то вправо, то влево, неожиданно я перебрасывал самолет из одного штопора в другой. Кузин добросовестно выводил.
Наконец, я сорвал машину в штопор, приказав курсанту считать витки вслух, до тех пор, пока я не скомандую: «Выводи!»
Мы окрутили пять полных витков, — Кузин волновался и успел насчитать за это время десять витков, но я не стал разубеждать человека пусть верит, что ему и десять витков нипочем. Кузин отлично выполнил вывод после «десятого» витка, в тот самый момент, когда я, в какой уж раз в этот день, скомандовал: «Выводи!»
Теперь, пока мы снижались на посадку, в инструкторском зеркале то появлялась, то исчезала его очень довольная улыбающаяся физиономия. Кузин победил страх.
Но на этом история не кончается.
Лет через десять случай свел меня с подполковником Кузиным. На радостях мы, как полагается, обнялись, расцеловались и начали вспоминать друзей-товарищей, училище. Неосторожно я упомянул о нашем полете в зону, о смешной истории со штопором. Звякнув медалями, подполковник вдруг поднялся, расправил плечи и очень официально сказал:
— Простите, товарищ инструктор, не припоминаю.
Щадя мое самолюбие, Кузин не обращался ко мне по званию. За десять лет службы в строевых частях он сильно опередил меня и в чине и в должности…
Эту историю я рассказал не в осуждение моего бывшего ученика, очень хорошего летчика подполковника Кузина. Никому не приятно признаваться в своих слабостях и ошибках, и я думаю, что не так уж это и нужно объявлять, например, о своем малодушии всему человечеству. Гораздо важнее не обманывать самого себя. И если случится поскользнуться, не надо проявление обыкновенной трусости выдавать за благоразумное выжидание…
Каждый человек боится по-своему, и я не берусь составлять «энциклопедию» страхов. Мне хочется только вспомнить об одном своем очень страшном полете и попробовать теперь, через много лет, посмотреть на все происходившее тогда как бы чужими глазами, со стороны.
Механик доложил, что машина к полету готова. Он подробно перечислил все, что сделано за истекшие сутки. Механик был у меня замечательный, ни разу не подводил, и я не стал проверять его работу. В положенное время запустил мотор, раза два качнул туда-сюда сектором газа, сделав вид, что опробовал двигатель, и вырулил на старт.
— Разрешите взлет? — запросил я командный пункт.
— Давай, — сказал командир полка вместо официального — «Вам — взлет!»
И я начал разбег. Машина вела себя как-то странно: мотор ревел, самолет подпрыгивал, но от земли не отрывался — все это я сообразил не сразу. В ту пору я не умел еще взлетая видеть одновременно и капот, и линию горизонта, и приборную доску в кабине… Я мучительно соображал, что же происходит, и, когда наконец понял — мотор не дает полной мощности, — отказываться от полета было уже поздно. Взлетная полоса кончалась. Впереди отчетливо виднелись столбы телеграфно-телефонной линии, торчавшие над обочиной дороги. Прекратить разбег теперь значило влететь если не в телеграфный столб, то в придорожный кювет обязательно.
За дорогой и телеграфно-телефонной линией тянулось довольно большое поле — это я знал точно. На схеме аэродрома, висевшей в штабе, оно было помечено, как запасная площадка. На нее полагалось приземляться в случае вынужденных обстоятельств. Я принял решение: разогнать самолет как можно сильнее, перепрыгнуть через провода телеграфно-телефонной линии и сесть на запасной площадке.