Я был ужасно подвержен нервным страхам. Ночь, одиночество и темнота были для меня сущим адом. Страдания, которые я выносил из-за них, оправдывают это выражение. Насколько можно полагаться на память о событиях столь отдаленных, я, кажется, ни разу с четвертого года отроду и вплоть до седьмого или восьмого не положил головы па подушку без уверенности, которая не находила бы подтверждения, что увижу не-кий устрашающий призрак. Не будем винить одного старика Стэкхауза; скажу вам, что его картинке, там, где волшебница вызывает из земли Самуила (ах, этот старик, укрытый плащом!), я обязан — нет, не полночными ужасами, адом моих детских лет, но особенностями и обличием посещавших меня видений. Именно оп обрядил для меня страшную ведьму, восседавшую по ночам на моей подушке и неизменно разделявшую со мной ложе, когда тетушка или няня от меня отлучались. Пока книга была доступна мне, я день напролет грезил наяву над этим рисунком, а ночью во сне просыпался (если допустимо столь смелое выражение) и убеждался, что мое видение — сама истина. Я не решался даже при дневном свете входить в комнату, в которой я спал, не повернувшись лицом к окну, а спиною к постели, где лежала моя облюбованная ведьмой подушка. Родители не ведают, что творят, когда оставляют своих нежных малюток засыпать в темноте и одиночестве. Искать дружескую руку, надеяться услышать родной голос — и просыпаться с пронзительным воплем, не находя никого, кто мог бы утешить, — какое это ужасное потрясение для их бедных нервов! Позволить им бодрствовать до полуночи при свете свечи в часы, которые именуются нездоровыми, и то, я полагаю, с медицинской точки зрения было бы много разумнее. Эта отвратительная картинка, как я сказал, определила характер моих сновидений — если то были и впрямь сновидения, — ибо местом их действия неизменно была комната, где я лежал. Если бы этот рисунок никогда не попадался мне в руки, воображаемые страхи все равно нахлынули б на меня в том или ином обличий и мне бы виделись
Медведь безглавый, негр иль обезьяна, — но из-за него мои фантазии отлились именно в эту форму. Не книга, не картинка, не россказни глупых слуг вселяют в детей эти безотчетные ужасы. Все они могут самое большее придать этим ужасам то или иное направление. Милый маленький Т. х., («Торнтои Хент — мое любимое дитя», как говорит о нем Лэм в стихотворении «К Т. П.-Х.». Отец этого ребенка — Ли Хент.) при воспитании которого самым тщательным образом исключались все оттенки суеверия, которому никогда не разрешалось слушать рассказы о домовых и привидениях, разговоры о дурных людях и даже читать или слушать печальные истории, находит весь этот мир страхов и ужасов, от которого он был с такой непреклонностью огражден аb ехtrа,* в «преследующих его фантазиях» (выражение Шекспира из трагедии «Мак-бст» («ТНiсk-соМing fаnсiеs», акт V, сц. 3), и на своей детской полуночной подушке этот выпестованный в оптимизме ребенок просыпается в холодном поту при виде образов, отнюдь не почерпнутых из преданий, по сравнению с коими думы приговоренного к казни — сама безмятежность.
Горгоны и гидры, и жуткие химеры, рассказы о Келено и гарпиях (Перечисляются чудовища древнегреческих мифов. У гидр много голов и змеиное туловище, у химер — голова льва, туловище козы, хвост дракона. Келенб в «Энеиде» Вергилия (111, 211–258) — «из гарпий величайшая», как она говорит о себе…) могут воспроизводиться в охваченном суевериями мозгу — но они и ранее в нем пребывали. Они всего лишь отпечатки, типы, тогда как архетипы внутри нас и вечны. Как бы иначе повествованье о том, что в состоянии бодрствования воспринимается нами как лживая выдумка, могло бы во-обще нас волновать? Или как объяснить, что