— Теперь они будут спать спокойно, — иронизировала леди Мельбурн.
И я знал, что она права, потому что говорить о жалости вампира — значит, лицемерить. Чувствуя отвращение к самому себе, я убивал с меньшей жестокостью, сознавая, что жизнь человеческого существа уникальна и недолговечна, как быстро гаснущая вспышка. Представляя иногда, что моей жертвой стала Августа, я испытывал одновременно вину и удовольствие.
У меня появилась отчаянная надежда, когда я начал переписываться с Аннабеллой. В течение этого долгого и мучительного года в самые тяжелые минуты своего существования ее моральная сила, ее духовная красота, казалось, давали мне шанс на искупление; я был в таком отчаянном положении, что ухватился за эту девушку как за спасительную соломинку. Увидев ее впервые на вечере у леди Мельбурн, я постоянно думал о ней.
— Я знаю, кто вы, — сказала она тогда.
И в самом деле, хотя это может показаться странным, она будто знала, о чем говорит, потому что почувствовала боль моей души, жажду прощения. Она обращалась в своих письмах ко мне не как к монстру, каким я был, а как к человеку, которым я мог стать, и я понял, что она хочет пробудить во мне чувства, которые, как мне казалось, были утрачены, чувства, которые не может испытывать вампир и которые можно назвать одним словом — совесть! Она обладала непонятной силой, внушая страх и благоговение. Подобно ангелу света, она восседала на троне, отделенная от всего окружающего мира. Откуда бралась сила в столь юном существе?
Хорошо, конечно, говорить о морали, когда испытываешь муки совести, но разве мораль может заменить вкус горячей крови? Мое восхищение Аннабеллой не могло сравниться с увлечением сестрой, страсть к которой становилась все более мучительной. Августа была беременна, и я боялся и надеялся, что ребенок окажется моим. Когда он родился, я задержался на несколько недель в Лондоне. Приехав наконец к Августе в деревню, я опасался, что убью своего ребенка. Я вошел в дом, обнял Августу; она подвела меня к кроватке дочери. Я склонился над улыбающейся малышкой, но не почувствовал драгоценный аромат. Ребенок заплакал. Я повернулся к Августе с холодной улыбкой на устах.
— Мои поздравления твоему мужу, — произнес я. — Он подарил тебе прекрасного ребенка.
Я вышел, чувствуя одновременно разочарование и облегчение, и скакал галопом до наступления темноты. Когда луна начала бледнеть, ярость моя поутихла.
Затем разочарование прошло, но облегчение не наступало. Мы провели с Августой три недели в доме на берегу моря, в ее обществе я был почти счастлив. Я купался, ел рыбу, пил чистый бренди. В течение этих трех недель я никого не убивал. В конце концов жажда стала нестерпимой, и я вернулся в Лондон, но воспоминания об этих трех неделях навсегда останутся со мной. Мне начало казаться, что самые худшие мои опасения оказались ложными и что я смогу жить с Августой, победить жажду и свое естество вампира.
Но леди Мельбурн только смеялась над этими идеями.
В тот роковой вечер она сказала мне:
— Какая досада, что ребенок Августы не твой. Я в замешательстве посмотрел на нее и нахмурился. Она заметила мое недовольство.
— Все дело в том, что Августа продолжает оставаться твоим единственным родственником, — пояснила она.
— Да, это так, — ответил я и снова нахмурился. — не понимаю, почему? Ведь я так верил в свою силу эли, верил, что моя любовь победит жажду.
Леди Мельбурн печально покачала головой. Она проела рукой по моим волосам.
— Здесь так уныло и серо, — произнесла она. — Ты стареешь.
Я уставился на нее. Она слабо улыбнулась.
— Вы, конечно, шутите?
Леди Мельбурн широко раскрыла глаза.
— Почему ты так думаешь?
— Я вампир и никогда не постарею.
Сильное потрясение отразилось на ее лице. Она встала и, пошатываясь, подошла к окну. Ее лицо при свете луны, когда она повернулась ко мне, казалось холодным, как зима.