Белл безмолвно подняла руки, приветствуя меня. Моя кровь была подобна яду. Белл вздрогнула и вскрикнула отчаянным животным криком.
— Твои глаза полны дьявольского огня, — сказала она, тяжело дыша.
Я улыбнулся; казалось, что огонь бурлит и в ее глазах, ее щеки пылали, губы были ярко красными. Внезапно она зарычала и потянулась к моим губам, ее невинность словно бы улетучилась. В этой шлюхе не было ничего от прежней Аннабеллы. Она начала кричать, корчась в экстазе, когда моя сперма проникла в нее, неся крошечное, пагубное семя жизни. Все ее тело выгибалось, она подняла руки, гладя пальцами мое лицо, затем она заплакала.
— Ты зачала, — прошептал я. — Наш ребенок растет внутри тебя.
Аннабелла посмотрела на меня, потом ее лицо исказилось, и она отвела взгляд. Я оставил ее. Она лежала, бесшумно всхлипывая.
Плодами этой ночи были одновременно и жизнь, и смерть. Да, ребенок был уже там, в ее чреве, я прильнул щекой к животу Аннабеллы и уловил легкий драгоценный аромат. Но в этом аромате был привкус смерти, и смерть была в самой Аннабелле. Что-то умерло в ней в эту ночь, ее добродетель сгорела дотла. Она стала более холодной и грубой; вечность, светившаяся в ее глазах, потускнела, страстность превратилась в самодовольство. Она все еще любила меня — конечно любила, — но не так, как Каро, для которой это стало пыткой и гибелью. Казалось, ни для кого из нас теперь не было надежды искупления, с переменой в Белл я почувствовал, что умерла моя последняя надежда.
Теперь началось настоящее мучение. Мы оставили Августу и отправились в Лондон. Я снял дом на одной из фешенебельных улиц города — Пикадилли, 13. Место, приносящее несчастье? Нет, мы сами принесли несчастье туда. Признаки беременности Белл были очевидными. Я ощущал запах ребенка в ее рвоте по утрам или в поте, который проступал на ее вздувшемся животе. Я едва ли мог выносить свою причастность к этому запаху. Итак, лорд и леди Байрон постоянно появлялись на людях под руку — обычная замужняя пара, преданный муж и его беременная жена. Но Белл, по крайней мере, видя желание на моем лице, была достаточно умна, чтобы понимать, что оно не относится к ней.
— Ты смотришь на меня с таким вожделением, — сказала она однажды ночью, — но в твоих глазах нет любви.
Я улыбнулся и внимательно посмотрел на ее живот, пытаясь представить под одеждой, в глубине тела, золотой спеющий плод.
Белл посмотрела на меня и нахмурилась.
— Твое лицо, Байрон, оно ставит меня в тупик. Я поднял глаза.
— Правда? — спросил я.
Белл кивнула. Она вновь изучающе посмотрела на меня.
— Как может столь красивое лицо быть таким злым и грубым? Ты смотришь на меня или, скорее… — она обхватила свой живот, — ты смотришь на это так же, как ты обычно смотрел на Августу. Я помню, какими глазами ты провожал ее. Мое лицо было бесстрастно.
— Но почему это озадачивает тебя, Белл?
— Это приводит меня в замешательство, — сказала она, — потому что пугает меня.
Она прищурилась. Ее глаза сверкнули холодно и сурово.
— Я боюсь, Байрон, я тревожусь о том, что ты сделаешь с моим ребенком.
— С нашим ребенком? — рассмеялся я. — Но что я могу с ним сделать?
Мое лицо вдруг стало холодным.
— Или ты думаешь, что я могу задушить его при рождении и выпить его кровь?
Белл внимательно посмотрела на меня. Ее лицо казалось таким искаженным, каким я раньше никогда его не видел. Она поднялась, обхватила живот и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.
На следующей неделе Августа приехала к нам погостить. Она получила приглашение Аннабеллы. Это меня смутило. Я желал знать, догадывается ли Белл. Конечно, запах крови Августы привел меня в замешательство; я вновь стал впадать в дикое состояние; раздираемый желаниями, я настоял на том, чтобы она уехала. На все это Аннабелла смотрела холодными подозрительными глазами — она обхватывала руками свой живот, словно желая защитить его от меня. С этого времени я старался быть осторожным. Как предупреждала леди Мельбурн: «Не лишись своей жены до того момента, как получишь ребенка!» Я стал ночами оставлять Белл одну. Я ужинал, выпивал, посещал театр — и затем, полный черной и яростной жестокости, отправлялся на поиски жертв в самые скверные городские притоны. Я поглощал кровь до тех пор, пока моя кожа не становилась розовой и гладкой, пока полностью не насыщался. Только тогда я возвращался на Пикадилли. Я ложился к Белл в кровать, обнимал ее, чувствуя вздувшийся овал ее живота. Мое ухо улавливало неясное, но настойчивое биение крохотного сердца. Злясь на самого себя, я сжимал живот моей жены; казалось, в нем что-то шевелится и журчит от моего прикосновения. Я представлял, что достаточно лишь надавить — и кожа и тело расступятся как вода. Я рисовал плод, липкий и голубой, с его невыносимо тонкой сетью вен и артерий, ожидающий моего прикосновения, ожидающий, когда я попробую его кровь. Я прокусывал его осторожно и сосал кровь, словно из губки. Эти страстные желания становились такими сильными, что меня начинало трясти. Я представлял, как убиваю свою жену, которая лежит здесь, разрезаю ее живот, отделяя мышцы и органы, и там я нахожу — свернувшегося в клубок и ожидающего — моего ребенка, мое создание. Я часто вспоминал свои сны о замке паши. Я тосковал по его ножу и операционному столу.
Я пробуждался от этих снов, содрогаясь от отвращения. Я пробовал забывать их, не придавать им значения. Но все было напрасно. Ничто не могло избавить меня от этих фантазий, почти реальных, ничто, ведь они были частью того яда, который находился в моей крови, — взрывная смесь ощущений и мыслей. Я не мог убежать от подобной мерзости, как не мог убежать от самого себя. Паша был мертв, но как сифилис живет в зараженной проститутке, так и его дьявольская жизнь продолжалась, пожирая мои вены и все, что я любил.
— Как я желаю, чтобы ребенок родился мертвым! — вскрикивал я, когда его кровь с золотистым ароматом стучала в моих ушах и мои фантазии, казалось, растворяли меня в себе.
Белл смотрела на меня с ужасом. Я старался сам себя успокоить.
— О Белл, — всхлипывал я, — дорогая Белл…
Я гладил ее волосы. Испуганная, она отступала и затем нерешительно тянулась к моей руке. Иногда она брала мою руку и сжимала ею свой живот. Она поднимала глаза и недоверчиво улыбалась, стараясь найти в моем лице отца ее ребенка, но никогда не находила его. Она отворачивалась с потухшими глазами.
Однажды ночью, когда уже подходил срок, она содрогнулась от моего взгляда и начала тяжело дышать.
— Белл, — сказал я, опускаясь рядом с ней на колени, — что с тобой? Белл!
Я попытался обнять ее, но она оттолкнула меня. Она продолжала тяжело дышать, и запах моего ребенка внезапным золотистым приливом вскружил мне голову и наполнил комнату. Белл застонала. Я потянулся к ее руке, но она оттолкнула меня. Я поднялся и позвал слуг. Войдя, они отпрянули от меня, настолько жестокой и холодной была темнота моих глаз.
Белл подняли с пола и уложили в постель. Я остался внизу. Запах крови моего ребенка тяжело висел в воздухе. За ночь и утро этот запах стал еще более прекрасным.