— Имейте в виду, что применяемый у нас надзор исключает всякую возможность самоубийства.
— Эта сторона дела меня мало интересует.
— Заметьте еще, — продолжал я, — что прежде, чем вас поместят в выбранную вами камеру, вы будете тщательно осмотрены, и все, что у вас найдут, будет отобрано.
— Увы, — произнёс он, улыбнувшись первый раз, — от меня, к сожалению, не могут отобрать моих ста девяти лет. Я знаю, как велик запас моей жизненной силы… больше, чем на двенадцать недель её не хватит.
На этом мы покончили наш разговор и я скоро принял к себе этого странного пациента, который был очень комфортабельно помещен, так как внес очень высокую плату».
Здесь рукопись доктора кончалась. На ней стояла пометка: «Павильон 2. № 17».
Чтение произвело па меня глубокое впечатление и ещё сильнее разожгло любопытство. Старый д-р Винчент оставался для меня не менее загадочным. Вошел мой собрат.
— Ну, — спросил он, — что вы думаете о старом месмеристе?
— Не знаю, что вам сказать. Я даже затрудняюсь определить, безумен ли он. Тевенен поступил к вам 15 апреля, а теперь 10 сентября, и он, если я не ошибаюсь, еще жив. Следовательно, его предсказание не сбылось и неоспоримый диагноз оказался ошибочным.
— Безусловно.
— В каких условиях он живёт?
— Как и всякий пансионер. Сначала он подвергся осмотру моих двух коллег, в свою очередь признавших его маньяком. В сущности, случай был самый обыкновенный, и мнения разойтись не могли. Затем его поместили в отдельный павильон и обставили с большим комфортом, имея в виду дать ему возможность наиболее приятно провести последние годы или месяцы жизни. Специально для его услуг приставлены двое надзирателей. Он собрал научную библиотеку из самых любопытных и редких книг и много работает. Сообщаю одну подробность, доказывающую ненормальность его умственных способностей: в течение пятнадцати дней он лежал совершенно обнаженный в своём садике по несколько часов в день. Он говорил, что производить один крайне важный опыт. Так как это было в июне, во время жары, то я ничего не имел против его фантазий и ему не препятствовал.
В течение первого месяца я не заметил в нём никакой перемены. Но в исход второй половины мая стали обнаруживаться признаки дряхлости. Тогда-то он и стал производить свой странный опыт. Замечая, как он хилеет, я начал верить в его предсказание и полагал, что больше двух месяцев ему не протянуть. Когда припадки наготы, простите за выражение, окончились, мы возобновили с ним наши прежние отношения. Признаюсь, я редко встречал у кого-то из коллег такую эрудицию и смелость выводов. Если бы этот человек, думал я, не имел двойной мании — магнетизма и управления жизненностью по своей воле, — я признал — бы его одним из самых великих учёных нашего времени. В первых числах июля силы его ослабели еще больше, но ясность ума осталась прежняя. Мне было грустно смотреть на этого столетнего старца, не имевшего никого из близких и проводившего свои последние дни в одиночестве, сидя в кресле и жадно искавшего оживляющих лучей солнца. Однажды он сказал мне, что обожает маленьких детей, и я привел к нему своего мальчика. Я не стану описывать, какой радостью озарилось его лицо. Если бы я не знал его так хорошо, то, пожалуй, меня испугал бы тот огонь, которым загорелись его глаза. Что касается до моего маленького Жоржа, то его симпатия к старику не замедлила проявиться. Он обошелся с ним, как со старым знакомым. С этого момента не было дня, который Жорж провёл бы без него, часто оставаясь с ним по несколько часов. Это развлечение прямо оживило старого доктора, и мне показалось, что он помолодел намного лет. Дряхлость как рукой сняло и я начал верить, что его слова о продлении жизни не пустой звук. Это была по истине удивительная натура.
— Но не говорили ли вы, при моём приходе, что состояние здоровья вашего сына внушает вам некоторое беспокойство?
— О, сущие пустяки! Маленькая усталость и слабость, вызванная жарами, а также быстрый рост. Я теперь спокоен.
Мною овладело сильное желание увидеть этого загадочного человека, которого я встретил много времени назад при таких странных и печальных обстоятельствах. Я сказал об этом доктору Ф., но он мне ответил, что между ним и Тевененом существует договор — никого из посторонних к нему не допускать и что поэтому он затрудняется исполнить моё желание Я не настаивал и мы расстались.
По дороге домой я много думал о Тевенене, и моя голова почти кружилась под напором мыслей. Я чувствовал какой-то безотчетный страх перед этим учеником Месмера. Как Паскаль, я видел перед собою разверстую бездну, из мрака которой на меня глядело насмешливо-злобное лицо Винчента де-Тевенена.