Я лежал на поляне, чувствуя скованность движений от грязных тряпок, окутывающих мое тело и страдая от непонятной боли. Я задыхался, в недоумении — что же происходит со мной. Услышав приближающиеся крадущиеся шаги, я закричал, призывая помощь. Я еще успел удивиться тому, что мой голос звучит так странно — детским плачем.
— Господи, Юлиу, посмотри, какая-то тварь оставила здесь младенца! — сильные руки подняли меня в воздух, я завопил еще сильнее, чувствуя удушье, когда чужие пальцы начали распутывать тряпки, в которые я был завернут.
— Александру, у него пуповина не обрезана! — в хриплом низком голосе звучало удивление.
— Угу. Да еще и вокруг шеи обмотана, — буркнул тот, что держал меня на руках. — Наверное, баба решила, что ребенок мертв, вот и оставила его тут.
— Точно, подумала, что задохнулся. Да и не удивительно, глянь, он посинел весь! Что делать будем? Все равно помрет ведь, — хриплоголосый был нерешителен, наверное, не привык к принятию самостоятельных решений. Есть такие люди, которым нужно указание вышестоящего на любое действие, даже на спасение жизни младенца.
— Что делать, что делать… Пуповину резать, вот что делать, — держащий меня был решителен. — Давай-ка в темпе подготовь нож.
— Это как? — тот, с хриплым голосом, растерялся окончательно.
— На огне накали, придурок! В первый раз, что ли, дитё видишь?
— Так я ведь, кроме своих, никогда новорожденных в руках не держал, — человек засуетился, что-то делая, шурша и постукивая.
— А теленка тоже не держал? — я наслаждался звуками этого голоса, сердито режущего фразы.
— Ладно, ладно, Александру, не злись. Уже все готово, держи нож, — тот, второй, явно заискивал.
Было больно, больно, больно! Я впервые по-настоящему узнал, что такое — боль. И разом пропало все, кроме бессмысленности младенчества, словно обрезанная пуповина соединяла меня с Тем, Который Есть Я, а эту связь оборвали одним взмахом горячего острого ножа. В тот момент я стал обычным человеческим ребенком, сохраняя в себе только тень присутствия Того, Который Есть Я. Единство восстановилось только через годы, в день, когда я стоял рядом с Владом Тепешем посреди леса из двадцати тысяч деревьев, посаженных по приказу князя. Я расскажу об этом позже, если время и окружение позволят мне. Сейчас же для меня приятны воспоминания бессмысленного детства, когда я только интуитивно ощущал свою инаковость.
Я помню замок, в котором я вырос телесно. Его упирающиеся в вечно хмурое небо шпили и развевающиеся вымпелы. Башни из серого камня и лестницы, освещенные дрожащим пламенем факелов. Меня всегда завораживал огонь. Прыгающие языки пламени, старающиеся лизнуть протянутую руку, обещающие ласку и взрывающие кожу болью, вызывали чувство сопричастности к чему-то неведомому, но важному для меня. Я мог часами сидеть перед огнем кухонного очага, наблюдая за его извивами и блаженно вслушиваясь в недовольное шипение, когда брызги похлебки, кипящей в огромном котле, падали на горящие дрова. До сих пор сожалею о том, что так мало времени удавалось проводить в своем излюбленном уголке замковой кухни. Я вырос на этой кухне, не помню, говорил ли я об этом. Конечно, подкидыш, найденный в лесу, ребенок неизвестных отца и матери, не мог рассчитывать на большее. Хорошо еще, что мне позволили стать кухонным мальчиком. Так всегда говорил повар князя, когда, выкручивая мне ухо своими толстыми пальцами, тащил меня от очага, заставляя мыть грязную посуду. Эти бесконечные тарелки и миски, эти котлы, которые приходилось оттирать песком, сдирая кожу на ладонях, от слоя жира, бесчисленные серебряные блюда, ложки и вилки, со стола князя, которые полагалось бережно мыть в горячей воде, а потом натирать мелом, чтобы они не утратили холодный блеск благородного металла… Стоило мне только поднять глаза, чтобы уловить скачки пламени в очаге, как сразу следовал подзатыльник. Я ненавидел повара князя всей силой своей души. Я представлял, как этот жирный старик будет корчиться в моих руках, моля о пощаде, когда я медленным движением вспорю его раскормленное брюхо. Я до сих пор радуюсь, вспоминая, как сбылась моя мечта. И память о дымящихся внутренностях толстого повара, вываленных на каменные плиты, истоптанные грязными сапогами, об извивающихся скрученных серых кишках, на которые он смотрел в последнем проблеске ужаса угасающего сознания, согревает мое холодное сердце, подобно языкам чарующего пламени. И его глаза, побелевшие от боли, утратившие свой серо-стальной цвет и выражение постоянной надменности (еще бы, он же был поваром самого князя!), лежащие на моей ладони, вынутые из глазниц легкими касаниями длинных ногтей… Когда я сжал руку, давя эти глаза, и увидел мутную слизь, вытекающую из сжатого кулака, я чуть не потерял сознание от неимоверного наслаждения, пронзившего меня подобно удару копья под сердце.