Но я хотел рассказать совсем не об этом. Странно движется мысль, когда так мало внешних впечатлений и приходится обращаться к своим воспоминаниям. И неважно, сколь красочны эти воспоминания, или как далеко в прошедшие годы они тянутся. Я хотел рассказать о своей первой любви, а вместо этого рассказываю о княжеском поваре. Наверное, это потому, что эмоции были сходны в обоих случаях — в наслаждении любовью и смертью.
Не нужно только торопить меня, и я расскажу все. Меня просили написать о том, как я любил, о той женщине, которая была всегда в моей жизни, без которой я не представляю свое существование. Я напишу о ней. Обязательно. Ведь Тот, Который Есть Я, тоже хочет этого. Ему приятен этот рассказ. Я знаю это. Откуда? Но это так просто! Когда я вспоминаю о ней, представляю ее глаза, распахнутые навстречу мне, ее белое развевающееся ветром платье, ее руки, упавшие вдоль тонкого тела, Тот, Который Есть Я шевелится, изгибаясь, сливаясь со мной полностью, участвуя в моем единении с ней. Я расскажу о ней…
— И это, по-твоему, признание преступника? Это записки из психушки, вот что я тебе скажу! — человек раздраженно швырнул на стол пачку исписанных карандашом листов.
— Ты так уверен в этом? — второй был спокоен, собирая разлетевшуюся бумагу в аккуратную стопочку.
— Да ты что? Издеваешься? Человек пишет, что родился неведомо когда и лично знал Влада Тепеша, да еще и присутствовал при массовых казнях, устроенными Дракулой, а ты заявляешь, что он — нормален? — возмущение выплескивалось вместе с брызгами слюны.
— Скажи честно, положа руку на сердце, ты совсем не веришь тому, что он пишет? Ни одному слову? — листочки уже были сложены и прижаты к столу массивным портсигаром.
— Это — роман ужасов, а не признание нормального бандита!
— Дорогой мой, а если бы это был нормальный бандит, то зачем бы он нам был нужен? Кого сейчас интересуют все эти бытовые убийства, кражи со взломом, маленькие наркоманы? Это уже — привычное течение жизни. А если ты хочешь поднять тираж нашей газеты, то нужно написать о чем-то таком, что заставит этих обывателей вздрагивать по ночам, пробираясь к дому после пьянки у приятеля.
— Тебе нужна сенсация? — в голосе зазвучала неприязнь. — И тебе плевать, откуда она возьмется? Ради этого несчастного тиража этой несчастной заштатной газетенки ты готов вытащить историю пятилетней давности и размазать по газетным страницам кровь ведрами?
— О, я вижу, что ты ознакомился с этим делом внимательно. А, собственно говоря, почему бы и нет? Это будут читать. Исповедь вампира, написанная им самим. Голос, доносящийся из камеры, куда его посадили, и продолжающий проповедовать культ насилия. Или ты думаешь, что не будут?
— Да нет, будут, — человек вздохнул, вытаскивая из-под портсигара листы рукописи. — Даже за пять лет не смогли забыть, что этот твой обожаемый вампир творил со своими жертвами.
— Так ты возьмешься за этот материал? — хозяин портсигара был настойчив.
— Возьмусь. Раз ты так настаиваешь. Но, Господи, какой же у него отвратительный почерк! Да еще и этот расплывающийся карандаш! Совершенно читать невозможно. Буду требовать от тебя надбавку за вредность.
— Да ладно, — довольный смешок подводил черту в споре. — Ты же не думаешь, что ему выдадут пишущую машинку ради твоего удобства?
Нет, я думаю, что ему установят компьютер в камере, ради моего удовольствия, — буркнул человек, выходя из комнаты. Хозяин портсигара закурил, довольно улыбаясь.
Да, так вот, о моей любимой. Впервые я увидел ее во дворе того замка, где рос. Мне было что-то около двенадцати лет, как я помню, а она была совсем маленькой девочкой. Я бы мог смотреть на нее гордо, с высоты своего возраста, но этот пятилетний ребенок был дочерью вельможи, а я — всего лишь кухонным мальчиком, пробирающимся через огромный двор с ведром воды. Она шла, в сопровождении гувернантки, высокой и напыщенной женщины, которая надменно приподнимала длинные юбки, переступая через многочисленные лужи. Эта пятилетняя девочка была очаровательна, в своей гордой независимости, с которой она отталкивала поддерживающую руку гувернантки. Она так прелестно надувала пухлые розовые губки, крича: «Отойди от меня! Я не желаю тебя видеть! Ты мне мешаешь!» — что вызвала у меня на глазах слезы умиления. Ее белое платьице было выпачкано зеленью, очевидно, она ходила в сад, играла на траве, что являлось причиной недовольства воспитательницы. Я засмотрелся на бело-розовую звездочку ее ладошки, когда она ударила гувернантку, не позволяя взять себя на руки. Я влюбился в нее сразу, с первой же секунды, и даже не заметил выступающий под ногами камень. Если бы вы знали, как это было больно! Я ударился пальцем босой ноги с размаху об этот камень так, что у меня потемнело в глазах. Я покачнулся, расплескивая воду из деревянного ведра, заливая свои залатанные широкие штаны, подвязанные веревочкой. Девочка рассмеялась. Я помню перезвон ее смеха по камням замкового двора, когда я падал, не удержавшись на ногах. Я очень медленно падал, и медленно катились шарики детского хохота, отражаясь от серых каменных стен. Я помню каждый миг этого падения, каждую каплю воды, вырвавшейся веером из ведра, каждое мокрое пятно, медленно расплывающееся по платью гувернантки.