Джейсон Морроу прекрасно знал эту историю. Она часто приходила ему на ум, когда свиней загоняли на бойню, где их визг эхом отдавался от белой плитки стен. Джейсон Морроу давно уже не замечал звуков, но улыбался, когда посетители кривились от громкости и силы визжания свиней. По сравнению с ними звук электродрели, вгрызающейся в кирпич, казался столь же приятным, сколь шум садового водопада.
Свиньи, семеня, вбегали на бойню, их розовые тушки были чудесно упитаны за недели обжорства свиным пойлом. Пока рабочие с электролопастями подходили, чтобы приложить их по обе стороны головы свиньи, Джейсон Морроу галочкой помечал соответствующие ящики у себя в описи. Ни искр, ни дыма, ни суматохи. Электрический разряд, проходящий между вшитыми в резиновые пластины электродами, взрывал мозг к чертям собачьим. Свинка, взбрыкивая копытцами, валилась наземь, затем застывала без сознания, готовая для coup de grace.
Джейсон Морроу деловито продвигался от одной падающей свиньи к другой и, удовлетворившись, что свинья оглушена, кивал мужикам с острыми как бритва топорами Он не стал бы утверждать, что наслаждается этой работой. «Я работаю, чтобы жить, а не живу, чтобы работать», — частенько говорил он жене, которая жаловалась, что он мало работает сверхурочно — только в дни забоя он выступал пружинистым шагом и мурлыкал себе под нос популярные песенки, наблюдая за тем, как контакты электрошока прилипают к еще одной мясистой голове.
Шлепок. Упала, взбрыкивая тупыми копытцами и остекленело выпучив черные, как маслины, глазки, еще одна свинка. Джейсон кивнул Джейкобу, который поставил окровавленный сапог на голову туши и занес над свинячьей шеей топор.
Прикончил бы топор тех обуреваемых бесами свиней, от которых столь успешно избавился Иисус? Джейсону Морроу нравилось думать, что да. Чертовски острые, как скальпели, топоры поблескивали в свете флуоресцентных ламп. Один удар перерубал разом трахею и основные артерии. Кровь потоком лилась в специально прорубленные каменные канальцы в полу, затем ее с бульканьем засасывали стоки — будто пересохшие рты, изо всех сил сосущие кровь. Куда кровь попадала потом, он не знал. Но не надо было обладать особым воображением, чтобы представить себе, как она стремится по канализации викторианских времен под улицами Леппингтона, кровавый мини-прилив, посылающий впереди себя розоватую волну — бог знает куда.
Поросята вбегали («как ягнята на убой», улыбнулся про себя Джейсон), поднимаясь и опускаясь, посверкивали топоры. Свиньи, ожидающие забытья в виде струйки электричества меж фронтальными долями мозга, вывизгивали себя наизнанку; и бьющийся эхом между стенами звук был оглушительным.
Джейсон Морроу проверил итоговое число голов. Сто двадцать одна. Немало бекона. В желудке заурчало от голода. Через десять минут он сможет хватануть кружку чая и — почему бы и нет? — сандвич с беконом. Он пометил галочкой еще один ящик и расписался в ведомости.
Переходя от туши к туше, кивая рабочим с занесенными топорами, он прокручивал в уме историю столкновения Иисуса с бесноватыми. Он воображал себе пыльный склон холма. Гробы, как они назвали в Библии, а на самом деле пещеры представлялись ему глубокими туннелями, высеченными в отвесной скале. Перед его внутренним взором свиньи с визгом бросались в море, где барахтались в воде своими короткими толстыми ножками, пока в конце концов не тонули^ утаскивая с собой на дно бесов. Аста ля виста, беби.
Он не знал, почему эта история доставляет ему такое удовольствие, бесконечные ее вариации раз за разом разворачивались у него в голове. Иногда, когда бесы входили в свиней, свинячьи головы трансформировались в человеческие — с искаженными лицами, на которых красовались свинячьи пятачки и слезящиеся выпученные глазки...
Он кивнул Бену Старки, который занес топор. Взмах. Джейсон Морроу почувствовал жар крови, вспенившейся на его прорезиненных веллингтонах.
И если бы в этот самый момент вы сказали Джейсону Морроу, что ровно сто лет назад его прадед Уильям Морроу задохнулся от газа в комнате номер 406 на верхнем этаже «Городского герба», он бы, конечно, удивился. Его удивление еще более бы возросло, если бы вы показали ему подпись прадеда Уильяма под предсмертной запиской самоубийцы, поскольку он увидел ее призрачное эхо в собственной росписи, вплоть до того же подчеркивающего ее решительного зигзага. Хотя он был бы удивлен, он всему этому поверил бы.
Но если бы вы сказали Джейсону Морроу, что в это самое время завтра он будет мертв — мертв, как свинка, подрагивающая и истекающая кровью у его ног, — в это он не поверил бы нисколько.
Но и то и другое — истина.
Он снова кивнул. Упал топор. Джейсон Морроу шел через бойню.
И одна за другой свинки наконец переставали визжать.
3
Прихлебывая кофе, доктор Дэвид Леппингтон размышлял, не заказать ли у девушки за стойкой кафе еще одно пирожное. Это казалось бессовестной жадностью — бейкуэльский пирог, который он только что съел, был огромным, — но сейчас он определенно был во власти того самого чувства, которое охватывает ученика, вырвавшегося из школы и намеренного использовать каникулы на все сто.
Я мог бы подойти к девушке у стойки — хорошенькая блондинка с ногтями, накрашенными красным, — спросить, не посоветует ли она приличный ресторан, а затем, когда она назовет парочку, небрежно сделать следующий шаг и пригласить ее на свидание. Давай же, Дэвид, подзуживал голос у него в голове. Слабо?
Как говорится, он свободен как птица, — с тех пор как расстался с Сарой. Ну, даже не расстался, просто мягко и постепенно, очень постепенно за последние полгода все сошло на нет, и они наконец достигли момента, когда обоим пришлось согласиться, что они больше не вместе. По крайней мере для обеих сторон расставание было безболезненным. Тем более безболезненным, что они не жили вместе.
Дэвид смотрел, как официантка-блондинка движется по кафе, протирая столы, поправляя меню и сахарницы. Он начал репетировать вступительные реплики, когда вдруг заметил, как поблескивает бриллиантик в кольце на ее левой руке.
Черт, беззлобно подумал он. Ну да ладно, если Леппингтон заинтересует его настолько, чтобы в нем задержаться, он пробудет здесь еще две недели. Он уже подумывал о том, чтобы через пару дней перебраться на побережье.
Он отхлебнул кофе. Через окно видна была огромная, похожая на сгусток свернувшейся крови, темная туча, зависшая над четверкой башен «Городского герба». Ворона и след простыл.
Еще двадцать минут, и можно будет поселиться. Сейчас, после долгой поездки в поезде из Ливерпуля, горячая ванна казалась особенно притягательной.
От нечего делать он достал из кармана одно из двух писем. Оно было от доктора Пэта Фермена, одного из двух практикующих в городе врачей. Доктор Фермен приглашал Дэвида подумать над тем, чтобы перенять его практику, когда через полгода он, Фермен, уйдет на пенсию. Я уверен, вам понравится работать в Леппингтоне, говорилось в письме, и вы не только выиграете профессионально, но и приобретете положение в обществе, в особенности если учесть, что узы, которыми связана ваша семья с этими местами, уходят на много веков в прошлое...Письмо было дружелюбным и непринужденным, и в нем поминался дядя, Джордж Леппингтон, которого доктор Фермен знал как доброго друга и соседа на протяжении последних тридцати лет, — так, во всяком случае, утверждал автор. Дэвид не видел своего дядю с тех пор, как покинул город в возрасте шести лет.
Примет ли он приглашение стать врачом в этом маленьком городке своих предков? Он просто не знал. Мысль о том, чтобы бороздить улочки и сельские дороги в «лендровере», как какой-нибудь Почтальон Пэт[2], в белом врачебном халате, казалась неожиданно привлекательной. Здесь не будет сидения с девяти до пяти в офисе Центра гигиены труда, доводящего до отупения, где все, что от него требовалось, только подтверждать или опровергать диагнозы, поставленные другим врачом, или советовать бизнесменам поменьше пить и побольше заниматься спортом. С тем же успехом можно, стоя на берегу, рекомендовать морю не пускать сегодня прилив на пляж. Море, пожалуй, проявит больше внимания, чем бизнесмены, которым неймется спустить счета фирмы в дорогих ресторанах.