Я плохо спал той ночью, хотя моя ария заслужила аплодисменты, а английские девицы были со мной очень любезны. Я старался не думать о Марчелло, и это мне удавалось, пока я не лег спать. Но, как я уже сказал, выспаться мне не удалось.
Я представлял, что гвардиано уже убил его и похоронил под покровом ночи. Я видел, как он тащит тело по темным переходам, красивая голова Марчелло бьется о камни. Он засыпает землей окровавленный труп в нише под черной аркой и возвращается, чтобы пересчитать золотые монеты. Наконец я заснул, и мне приснилось, что Марчелло стоит у ворот и топает ногой; я проснулся. Уснуть больше не удалось, я поднялся, как только рассвело, оделся и отправился в мастерскую в конце лавровой аллеи. Надевая куртку для занятий живописью, я вспомнил, как он снял ее с меня. Я взял кисти, которые он для меня вымыл; они были чистые лишь наполовину, жесткие от краски и мыла. Я был рад рассердиться на него и слегка обругать, поскольку думал: если я ругаю его, значит, он жив. Я достал набросок его головы, который сделал для картины, где Муций Сцевола держит руку в пламени, и тут же простил Марчелло: кто смог бы смотреть на это лицо и не любить его?
Я увлеченно работал, старательно передавая черты Марчелло, презрение и упрямство в его взгляде, когда он посмотрел на меня у ворот. Это идеально соответствовало моему замыслу! Неужели я никогда больше его не увижу? Вы спросите, почему я не оставил работу, чтобы узнать, не случилось ли с ним что-нибудь, но у меня имелось на это несколько причин. Вскоре должна была состояться ежегодная выставка, а я только начал картину, и мои товарищи держали пари, что я не успею. Я ждал натурщика, чтобы писать царя этрусков. Этот парень жарил каштаны на пьяцца Монтанара и с огромным удовольствием согласился позировать. К тому же, честно говоря, утро заставило меня по-другому взглянуть на ночные кошмары. Мне хорошо работалось, так как свет падал с северной стороны, хотя, признаться, я не слишком капризен. Усевшись перед мольбертом, я сказал себе, что веду себя как дурак и что Марчелло в безопасности. Запах красок вернул мне рассудительность. Каждую секунду я ждал, что войдет Марчелло, уставший от своих причуд, и даже подготовил и отрепетировал небольшую речь. Кто-то постучал в дверь, и я крикнул «Войдите!» — думая, что это Марчелло. Но вошел Пьер Магнен.
— Вас хочет видеть какой-то парень из деревни, — сказал он. — У него ваш адрес, записанный на грязной бумажке рукой Марчелло, и письмо, но он его не отдает, говорит, что должен видеть «синьора Мартино». Он чертовски похож на убийцу! Пойдите поговорите с ним и задержите, я сделаю с него набросок.
Я последовал за Магненом через сад к воротам, поскольку привратник не впустил посетителя, и нашел там вчерашнего гвардиано. Он показал белые зубы и приветствовал нас, как полагается христианину: «Добрый день, синьоры». Здесь, в Риме, он не был похож на убийцу обычный деревенский парень, недалекий, черный от загара. Он приехал на простой крестьянской телеге, косматую лошадь привязал к кольцу в стене. Я протянул руку за письмом и сделал вид, что не могу его разобрать, так как Магнен остановился в полутемной прихожей с альбомом в руках. Письмо было написано карандашом на листке, вырванном из записной книжки.
Старина! Я отлично провел здесь ночь, и этот человек будет служить мне, пока я не передумаю. Со мной ничего не случится, разве что я буду божественно спокоен, в голове у меня уже звучит знакомый мотив. Отправляйся ко мне домой и собери кое-что из одежды, и все рукописи, а также побольше нотной бумаги, несколько бутылок бордо и отдай все это посыльному. Поторопись!
Впереди у меня слава! Если захочешь увидеться, приезжай не раньше чем через восемь дней. Приедешь до срока — ворота тебе не откроют. Гвардиано — мой раб, и у него приказ убить злоумышленника, если тот попытается войти без приглашения, притворяясь другом. И он это сделает: он уже признался мне, что убил троих.
(Разумеется, это была шутка. Я хорошо знал манеру Марчелло.)
Когда поедешь, ступай на почту и забери мои письма, полученные до востребования. Вот моя визитка, чтобы не было вопросов. Не забудь перья и бутылку чернил!
Твой Марчелло.
Мне ничего не оставалось, как прыгнуть в телегу, сказать Магнену, закончившему рисунок, чтобы запер мою мастерскую, и отправиться выполнять распоряжения Марчелло. Мы приехали к его жилищу на виа дель Говерно Веккьо, и там я собрал все, что нужно. Хозяйка комнат путалась под ногами, задавая тысячу вопросов о том, когда вернется синьор. Он заранее заплатил за комнаты, поэтому она могла не беспокоиться об арендной плате. Когда я сказал, где он, хозяйка покачала головой и разразилась целой речью о тамошнем дурном воздухе, приговаривая «Бедный синьорино!» так печально, словно его уже похоронили, а потом мрачно смотрела нам вслед из окна. Она разозлила меня, заставив вспомнить о суевериях. На углу виа дель Тритоне я спрыгнул с телеги в расстроенных чувствах, дал посыльному франк и крикнул вдогонку: «Передай привет синьору!» Но тот не расслышал, лошадь затрусила прочь, и мне захотелось поехать к Марчелло. Он часто бывал невыносим, но мы всегда его любили.
Восемь дней прошли гораздо быстрее, чем я ожидал, и вот в четверг, в яркий солнечный день я собрался в путь. В час дня пришел на пьяцца Ди Спанья и договорился с кучером, у которого была сытая лошадь. Я припомнил, во сколько мне обошлось неделю назад желание Марчелло обрести уединение, и мы довольно быстро поехали к Винья-Мардзиали, хотя я почти забыл, как называлось это место. Сердце у меня колотилось, и я не понимал, почему так взволнован. Мы добрались до железных ворот. На мой стук вышел гвардиано, и не успел я ступить на длинную, обсаженную цветами аллею, как увидел, что мне навстречу спешит Марчелло.
— Я знал, что ты придешь, — сказал он и крепко пожал мне руку.
Мы направились к небольшому серому дому с чем-то вроде портика и несколькими балконами. Перед домом я увидел солнечные часы. Окна первого этажа были зарешечены, и в целом это место, к моему облегчению, выглядело достаточно безопасным и пригодным для жилья. Марчелло сказал, что гвардиано спит не здесь, а в хижине по дороге в Кампанью и что он, Марчелло, каждый вечер запирает двери. Я был рад услышать это.
— А что ты ешь? — спросил я.
— О, у меня есть козлятина, сушеные бобы и полента, пекорино и вдоволь черного хлеба и кислого вина, — с улыбкой ответил он. — Не думай, что я голодаю.
— Не переутомляйся, старина, — сказал я. — Ты нам дороже, чем твоя опера.
— Я выгляжу переутомленным? — спросил он, повернув ко мне лицо, освещенное ярким дневным светом.
Похоже, его покоробило мое опрометчивое высказывание об опере.
Я с серьезным видом изучал его лицо. Марчелло взглянул на меня с вызовом.
— Вовсе нет, — неохотно ответил я, не понимая, в чем дело.
В его глазах я заметил беспокойство, взгляд был обращен внутрь, а на веки легла едва заметная тень. Виски запали, красивое лицо было словно подернуто пеленой, оно казалось каким-то странным, далеким. Мы остановились у двери, и Марчелло открыл ее. У нас за спиной послышались медленные, отдающиеся эхом шаги гвардиано.
— Вот мой рай, — сказал Марчелло, и мы вошли в дом, который не слишком отличался от других.
Из холла с лепными барельефами наверх вела лестница, украшенная античными обломками. Марчелло легко взбежал по ступенькам, и я услышал, как он запер какую-то дверь и вытащил ключ. Затем он вернулся и встретил меня на лестничной площадке.
— Это мой рабочий кабинет, — сказал Марчелло и открыл низкую дверь.
Ключ торчал в замке, значит, это была не та комната, которую он запер.
— Только попробуй сказать, что я не напишу здесь ангельскую музыку! — воскликнул он.
После темного коридора меня ослепил яркий свет. Сначала я стал моргать, как сова, а потом увидел большую комнату, в которой из мебели были только грубо сколоченный стол и стул, заваленный нотной бумагой.