Если бы можно было сразу покинуть Вет-Вейст, я непременно бы сделал это, так как меня охватило непреодолимое желание уехать из этих мест. Но оказалось, на станции останавливается только поезд, на котором я приехал, и в этот день другого не будет.
Подчинившись неизбежному, я гулял с Брайаном до позднего вечера, делал наброски и курил. День был необычайно жаркий, и даже после того как солнце опустилось за выжженную пустошь, стало не намного прохладнее. Не было ни дуновения ветерка. Вечером, устав бродить по тропинкам, я вернулся к себе и, просмотрев свежим взглядом готовый доклад, вдруг принялся за работу, чтобы написать о фреске в Вет-Вейст. Обычно я пишу с трудом, но в тот вечер слова приходили сами собой, и мне оставалось лишь успевать их записывать. Я писал и писал, пока свечи не догорели. Лунный свет показался мне почти таким же ярким, как солнечный, так что я даже попытался писать при нем, но было недостаточно светло.
Пришлось убрать рукопись. Ложиться спать было еще слишком рано, церковные часы только пробили десять, и я сел у открытого окна и высунулся наружу, чтобы подышать свежим воздухом. Это была необыкновенно красивая ночь, я смотрел, возбужденный торопливым письмом и нетерпением, и понемногу успокаивался. Луна, будто очерченная циркулем, скользила по спокойному небу, как под парусом, — если вы позволите мне употребить это поэтическое выражение. Селение было освещено, словно днем; ярко озарилась и церковь в окружении первозданных тисов, а пустоши виднелись довольно смутно, как сквозь вощеную бумагу.
Я долго сидел, облокотившись на подоконник. Было еще довольно жарко. Обычно меня нелегко выбить из равновесия, заставить радоваться или огорчаться. Но в ту ночь, в глухой деревушке на торфяных болотах, когда рядом сидел Брайан, положив голову мне на колено, не знаю отчего, на меня стала наваливаться бесконечная тоска.
Я вспомнил склеп и бесчисленных мертвецов, которые там лежали. Конец человеческой жизни во всем его величии тогда меня не затронул, но теперь казалось, что смерть витает в самом воздухе.
Что проку, спрашивал я себя, в упорном труде? Зачем вкладывать в него душу, тратить молодые годы, прилагать длительные усилия, если в конце концов талант и бездарность, трудолюбие и леность равно окажутся в могиле и одинаково забудутся? Труд ждал меня в течение долгих лет, даже если я не думал об этом, до самого конца, а затем, в качестве награды, — могила. Даже если ценой тяжелого труда я и преуспею, что у меня останется? Могила. Пока руки и глаза еще позволят работать или когда я потеряю силу и зрение, рано или поздно меня ждет одно — могила.
Я не прошу меня извинить за слишком меланхоличные размышления, так как уверен, что они были вызваны влиянием луны, и я предпринимал попытки в этом разобраться. Луна в разных четвертях всегда оказывала определенное влияние на то, что я назвал бы поэтической стороной моей натуры.
Я очнулся, только когда луна оказалась прямо напротив меня, и, оставив окно открытым, взял себя в руки, разделся и лег.
Уснул я почти сразу, но не думаю, что проспал долго. Меня разбудил Брайан. Он низко и глухо рычал, как иногда делал во сне, зарываясь носом в подстилку. Я прикрикнул на него, а когда это не возымело действия, заворочался в постели, нащупывая спичечный коробок или еще что-нибудь, чтобы бросить в собаку. Луна освещала комнату, я посмотрел на пса и увидел, что тот поднял голову, проснувшись. Я сделал ему замечание и собрался заснуть, но он снова стал утробно и свирепо рычать, разбудив меня окончательно. Теперь он встряхнулся, встал и начал бродить по комнате. Я сел в кровати и позвал собаку, но она не обратила на меня ни малейшего внимания. Вдруг я увидел, что Брайан резко остановился в лунном свете, оскалился и припал на передние лапы, наблюдая за чем-то в воздухе. Я с ужасом смотрел на него. Он сошел с ума? Глаза от злобы налились кровью, головой он водил из стороны в сторону, словно следил за быстрыми перемещениями врага. Внезапно он превратился в разъяренный клубок, подпрыгнул и большими прыжками помчался ко мне через комнату, натыкаясь на мебель. Глаза его бешено вращались, зубы клацали, пытаясь ухватить что-то в воздухе. Он взбесился. Я вскочил с постели и бросился к собаке, хватая ее за горло. Луна скрылась за облаком, но в темноте я чувствовал, что Брайан пробует дотянуться до меня, клыки почти доставали до моего горла. Меня душили. Собрав все силы, я схватил его за горло и потащил по комнате, чтобы разбить ему голову о железную ножку кровати. Это был мой единственный шанс. Я чувствовал, как по шее у меня течет кровь. Я задыхался. Через несколько секунд отчаянной борьбы я ударил пса головой о ножку кровати и услышал хруст черепа. Я ощутил, как он содрогнулся и застонал, и тут же лишился чувств.
Когда я пришел в себя, то лежал на полу, окруженный жильцами, мои руки, в чем-то красном, все еще сжимали горло Брайана. Кто-то поднес свечу, и сквозняк из окна заставил пламя дрогнуть. Я посмотрел на Брайана. Он был мертв. Кровь из его разбитой головы сочилась у меня по рукам, В большой пасти он держал что-то, чего я не мог рассмотреть в тусклом свете.
Свечу поднесли еще ближе.
— О боже! — вскричал я. — Вот! Смотрите! Смотрите!
— Он обезумел, — сказал кто-то, и я снова упал в обморок.
Я был болен около двух недель и не приходил в себя. Об этом потерянном времени я и теперь не могу думать без горького сожаления. Очнувшись, я обнаружил, что старый священник и жильцы ухаживали за мной. Сколько раз я слышал рассуждения о том, что в мире нет добра, но со своей стороны могу честно сказать, что видел в жизни столько добра, что вряд ли когда-нибудь смогу отплатить тем же. Деревенские жители очень трогательно относятся к заболевшим путешественникам.
Я не мог оставаться спокойным, не поговорив с доктором, который нанес мне визит и уверил, что в назначенный день я буду в состоянии сделать доклад. Это успокоило меня, и я успел рассказать ему, что видел, прежде чем снова лишиться чувств. Доктор внимательно меня выслушал и убежденно сказал, что это, скорее всего, галлюцинация, вызванная шоком от внезапного бешенства собаки.
— Вы видели ее, после того как она сдохла? — спросил я.
Доктор ответил утвердительно. Пасть была вся в крови и пене, зубы судорожно сжаты. Но поскольку сильная жара, по-видимому, стала причиной необычайно опасного бешенства, он сразу предал труп земле.
Мой товарищ умолк, так как мы подошли к дому и стали подниматься по лестнице. Потом он зажег свечу и медленно опустил воротничок.
— Смотрите, следы видны до сих пор, — сказал он. — Но я совсем не боюсь умереть от бешенства. Мне сказали, что такие необычные шрамы не могли оставить зубы собаки. Присмотритесь, и вы увидите пять отпечатков пальцев. Вот поэтому я и ношу высокие воротнички.
Амброз Бирс
Амброз Гвиннет Бирс (1842–1914) родился в округе Мейгс, штат Огайо, и воспитывался в городе Элкхарт, штат Индиана; он был десятым из тринадцати детей в семье, эксцентричный отец которой дал всем своим отпрыскам имена, начинавшиеся на букву «А». Когда началась Гражданская война, Бирс вступил добровольцем в ряды армии северян и вскоре после участия в сражении при Шайло получил звание первого лейтенанта.
Каждое мгновение его жизни и каждое написанное им слово, кажется, проникнуты мрачностью и цинизмом, благодаря которым он заслужил прозвище «Бирс с горчинкой». Почти десять лет он вел колонку в издававшейся Уильямом Рэндольфом Херстом газете «Сан-Франциско экзаминер», сделавшись за это время одним из самых серьезных и влиятельных американских журналистов.
Сегодня его помнят главным образом как автора поразительного «Словаря сатаны», согласно которому святой — это «мертвый грешник в пересмотренном издании», обласкать — значит «породить неблагодарность», а рождение — «первое и наихудшее из несчастий». Самый известный его рассказ — «Случай на мосту через Совиный ручей», в котором приговоренному к смерти пленнику за мгновение до того, как веревка ломает ему шею, кажется, будто он спасся, — был трижды экранизирован и дважды адаптирован для телевидения (Родом Серлингом, а впоследствии Альфредом Хичкоком).