В такие минуты ее непредсказуемость пугала меня всерьез. Но стоило ей забраться ко мне на колени, и я забывал про все страхи. Запустив маленькие пальчики в мои волосы, она тихонько шептала сквозь дремоту, что я никогда не стану взрослым, как она, и не пойму, что убийство куда серьезнее, чем книги и музыка.
«У тебя на уме одна музыка…» – сонно бормотала она.
«Ах ты, кукла», – звал я ее. Она и была волшебной куклой, не больше и не меньше. Насмешливый и глубокий ум, круглые щечки и крохотный кукольный ротик.
«Давай я одену тебя и причешу волосы», – говорил я ей по привычке. Тень усталости и скуки пробегала по ее лицу, но она улыбалась.
«Делай как хочешь, – выдыхала она мне в ухо, и я наклонялся застегнуть жемчужные пуговицы на ее платье. – Только пойдем сегодня вместе, Луи. Я никогда не видела, как ты убиваешь».
Потом она сказала, что хочет свой гроб. Это больно ранило меня, но я не подал виду. Как истинный джентльмен, я согласился и вышел из комнаты. Мы столько лет спали вместе, и мне стало казаться, что она – часть меня самого.
Тем же вечером я наткнулся на нее возле монастыря урсулинок. Одинокая фигурка в темноте, бедный бездомный ребенок… Она бросилась навстречу, прильнула ко мне с отчаянием человека и, вцепившись в мою руку, прошептала так тихо, что на моем месте вы не расслышали бы ни слова и даже не почувствовали бы ее легкого дыхания: «Я не стану спать в нем, если это так тебя огорчает. Мы всегда будем вместе, Луи. Но понимаешь, я обязательно должна увидеть детский гробик».
Она придумала план: вдвоем мы пойдем в погребальную контору и разыграем трагедию в один акт. Я оставлю ее в приемной, выведу гробовщика в другую комнату и шепотом объясню, что она умирает, что я люблю ее больше жизни и хочу заказать самый лучший гроб и, главное, чтобы она ни о чем не догадалась. Потрясенный гробовщик согласится и приступит к работе. Он будет представлять себе ее в гробу, ее маленькую головку на белом атласе, и первый раз за долгие годы слезы польются из его глаз…
«Зачем все это, Клодия?» – отговаривал я ее. Мне было противно играть в кошки-мышки с беззащитным человеком. Но, как безнадежно влюбленный, я ни в чем не мог ей отказать. И мы зашли в мастерскую. Клодия уселась на диванчик в гостиной, развязала ленточки на шляпке и сложила ручки на коленях с таким видом, будто не имеет никакого представления, о чем я шепчусь с гробовщиком. Хозяин конторы, учтивый и респектабельный старик-негр, поспешно оттащил меня в сторону, чтобы «малышка» не услышала нас случайно.
«Почему она должна умереть?» – спрашивал он с мольбой, обращаясь ко мне, словно к Господу Богу.
«У нее больное сердце, ей не суждено жить», – сказал я, и эти слова отозвались в моей душе какой-то странной тревогой.
Я видел на узком морщинистом лице старика глубокое и искреннее сострадание. Передо мной вдруг всплыла смутная и неопределенная картина: необычный свет, движение, звук… кажется, детский плач в удушливой смрадной комнате. Старик отпирал двери кладовок, показывал мне гробы – черные, лакированные, инкрустированные серебром. Именно такой и хотела Клодия. Вдруг я обнаружил, что пячусь к выходу. Я торопливо схватил Клодию за руку и вывел на улицу.
«Мы обо всем договорились, пойдем, – сказал я ей. – Кажется, я начинаю сходить с ума!»
Я задыхался, жадно глотал свежий вечерний воздух. Она посмотрела на меня холодным изучающим взглядом, потом втиснула маленькую ручку в перчатке в мою ладонь и терпеливо повторила: «Я так хочу, Луи».
Несколько дней спустя они с Лестатом отправились за готовым гробом. Они убили гробовщика и оставили мертвое тело посреди пыльных бумаг на столе. Так в нашей спальне появился детский гроб. Сначала она подолгу разглядывала его, внимательно, словно это было живое существо, и казалось, что ей открываются какие-то новые и новые тайны. Но она ни разу в нем не спала. Спала только со мной.
Она менялась с каждым днем, в ней просыпались и другие, не менее странные желания и прихоти, хотя сейчас я уже не могу вспомнить все по порядку. Например, она перестала убивать всех подряд. Она питала особое пристрастие к бедным и часто упрашивала меня или Лестата отвезти ее в экипаже в иммигрантские кварталы на берегу реки. Она обожала женщин и детей, о чем с неподдельной радостью рассказывал мне Лестат. Я сам почти никогда с ней не ездил, мне было противно, и ничто не могло меня переубедить. К одной семье Клодия особенно привязалась и по очереди убила их всех. Она полюбила одно кладбище в пригороде Лафайет и часто бродила там меж каменных надгробий в поисках жертв – несчастные бездомные оборванцы, напившись на последние гроши дешевого красного вина, спали в полусгнивших каменных склепах. Лестат был в восторге; он видел в ней только убийцу. «Инфанта-смерть» называл он ее восхищенно. Или иначе – «сестренка-смерть», «лапочка-смерть». Для меня у него тоже было прозвище.