В последний раз Карла была в студии звукозаписи пятнадцать лет назад, в Лондоне, когда Стивен делал свою серию Малера с Кембриджским симфоническим оркестром для Diadem Records. В записи принимали участие более ста человек, а режиссер сидел у себя в стеклянной будке как король запросто останавливал весь оркестр, если скрипки шли хоть чуточку вразнобой, прямо по ходу менял расположение микрофонов и углы наклона микрофонных стоек, что-то записывал у себя в блокноте и орал, что сверхурочные в бюджет не записаны.
Когда Руди поехал за Тимми в «Стапендос саунд системс», он предложил Карле съездить с ним за компанию. Сам он чинно сидел-ждал в машине, а Карла решила зайти в здание. Это было совсем не похоже на лондонскую студию. Вестибюль напоминал широкую крытую аллею, декорированную под дорогой магазин, а за ним начинался настоящий лабиринт коридоров, где на каждом пересечении висели запутанные и непонятные схемы из разноцветных стрелочек-указателей. Наконец она нашла аппаратную, куда ее впустил бледный и страшный как смерть мужчина в черном костюме, в экстравагантных темных очках и с серьгой в виде бритвы в ухе — этакая ехидно-неохотная уступка богемной панк-эстетике.
— Вы кто?
— Я Карла Рубенс, — робко проговорила она, глядя на долговязого мужика снизу вверх.
— Меня все зовут Бритва. — Он элегантно тряхнул серьгой. — Опасная бритва. Ладно, присядьте где-нибудь в уголке и не мешайте нам, хорошо?
Она обвела взглядом комнату. Микшерные пульты, устройства для понижения шумов, аппаратура для спецэффектов и записывающие катушечные магнитофоны были ей более или менее знакомы. Двое звукорежиссеров сидели за пультами, третий резал и монтировал пленку. Стена из толстого звуконепроницаемого стекла отделяла аппаратную от студии.
Студия представляла собой просторное помещение со стенами и потолком, полностью затянутыми плюшевой тканью совершенно безвкусного пурпурного цвета. Там мог бы разместиться целый оркестр. Но сейчас никакого оркестра не было: никаких длинных рядов пюпитров, никаких черных футляров для инструментов. Тимми был там один. Самый обыкновенный мальчишка, каких миллионы: в старых потертых джинсах, кожаных кроссовках и явно не новой футболке с рекламой какого-то непонятного сорта пива
Самый обыкновенный…
А потом он поднял глаза и взглянул на Карлу. Он улыбнулся краешком губ, и она вспомнила, кто он. Как она вообще могла забыть?!
Из динамика в аппаратной раздался его голос — далекий, приглушенный:
— Мы припозднились. Меня уже ждет мой психиатр.
— Давай еще один дубль, — отозвался Бритва через микрофон. — Хочу попробовать одну штуку.
— Опять? А может, не надо?
— Надо.
— Опять, наверное, будешь мудрить с отраженными звуками?
— Нет. Вот послушай, мы только что смикшевали.
Из высоких динамиков в аппаратной грянула музыка. Карла поняла, что аккомпанемент для Тимми был склеен из партий разных инструментов, наложенных друг на друга. Карла подошла вплотную к стеклянной стене и прижалась к ней лицом. Тимми сосредоточенно слушал.
— Вполне, — сказал он наконец. Потом поднял с пола наушники и надел их. Теперь он стал похож на маленького инопланетянина в шлеме с антенной. Он повернулся и посмотрел на Карлу. Прямо в глаза. На миг между ними возникло какое-то странное напряжение. Карла так и не поняла, что это было.
— Включение первое, дубль пять, — сказал Блейд у нее за спиной. Включился смешанный звук: ритм-гитара, фортепьяно, челеста [13], электронные эффекты, тяжелая перкуссия.
Карла вдруг поняла, что это — та самая песня, которую Тимми пел тогда, ночью, на чердаке вне пространства, который разворачивался бесконечно и проникал даже в сознание… а потом Тимми запел, вычленяя ноты из пустоты. Он пел в полный голос. Слова совершенно банальные: пустые фразы о любви и насилии. Теперь Тимми смотрел на нее в упор. Глаза в глаза. Как будто он пел для нее одной. Хриплое надрывное придыхание очень портило его чистый голос. К тому же оно придавало ему трагический налет потерянной невинности, что совсем не вязалось с бессодержательным текстом песни. Но за приторно-сладенькими гармониями и нервными клавишами Карла различала другой ритм… мощный пульс шубертовской «An die Musik»… как ему удалось так органично вплести его в композицию? Слова были избитыми и банальными до тошноты; но мелодический подтекст выявлял затаенную экзальтацию, темный эротизм… сама песня была как непроницаемая поверхность, которая скрывала свою горькую сердцевину… и сейчас, когда Карла смотрит Тимми в глаза, ей кажется, что в его зрачках она опять видит сплетение пересекающихся коридоров, они расширяются и ветвятся, пульсируют и дрожат… двери, за которыми открываются новые двери, врата в вечность… неужели он так влияет и на незнакомых людей? Даже на миллионы обезумевших девочек, которые вырезают из «Идола» его фотографии и изнывают по нему: кто втайне, а кто и в открытую? А вдруг все они созданы лишь для того, чтобы мельком взглянуть на кошмарный лабиринт его души?
Музыка резко умолкла. Песня еще не закончилась, но дубль был успешно записан. Карла стояла совершенно ошеломленная. Ее била дрожь. Она ничего вокруг не замечала, пока не подошел Тимми и не сказал, что на сегодня он все закончил и они могут ехать.
Снаружи уже стемнело.
Всю дорогу до дома они молчали. Дома Мария выдала Карле ключ от комнаты, расположенной на той же площадке, где и ее спальня. Собственно, это была соседняя дверь. Тимми вошел первым, Карла — следом за ним. В комнате почти не было мебели — только удобный диванчик по центру и кресло с клетчатой обивкой, очень похожее на то, которое стояло у Карлы в нью-йоркском офисе. Приглушенный свет. Окна распахнуты в сад, навстречу ночному ветру.
Тимми сразу прошел к диванчику и улегся.
— Ну что, приступим?
— Кто она? — Карла едва не сорвалась на крик. Этот вопрос она удерживала в себе с той самой ночи в бесконечных коридорах, и наконец он прорвался наружу. — Когда я согласилась сюда приехать, Тимми, я не подряжалась играть в какие-то вампирские психоигры. Ты обещал быть со мной откровенным и честным!
— Ты спрашиваешь про женщину в гробу?
— Что все это значит? Ты что, пытаешься меня напугать обращением к моей теневой стороне, ты пытаешься и меня затянуть в темное бессознательное? К чему эти игры?
— Тише, тише. Я с тобой не играю. Руди с Марией считают, что я играю. Но я не играю. Здесь есть еще один вампир. Ее зовут Китти Бернс. Но она стала вампиром всего шестьдесят лет назад. Она боится распятий, и чеснока, и всей этой белиберды. Повесь у себя в спальне чеснок. Носи крестик на шее. Что я могу сказать? Она тебе ничего не сделает — я ей не позволю.
— Я не договаривалась на двоих пациентов!
— Она не будет твоим пациентом. Но понимаешь, это я сделал ее такой. И я себя чувствую… виноватым. Я не могу просто прогнать ее и забыть. Ты даже не представляешь, откуда я ее вытащил. С какого дна. Ей неслабо досталось, поверь.
— А ее жертвам?
— Мы снова ходим по кругу, Карла. Это вообще беспредметный спор. Да не стой ты, садись. Помоги мне. Ты ведь за этим сюда и приехала, правильно?
— Да. — Она села в кресло и сразу же успокоилась. Наверное, потому что это кресло было на удивление похоже на то, любимое, нью-йоркское. — Но с чего мы начнем? Со снов, может быть? Расскажи мне про свои сны.
— Вот один сон. Я в белой комнате, играю на белом рояле. Я там скрываюсь от большой обезьяны, которая гонится за женщиной в красном. Я всегда играю в тональности фа-диез. И дом такой странный, изогнутый в форме буквы L. Стоит на сваях. Там есть длинная спиральная лестница, деревянная. Дом очень высокий… выше неба, выше реального мира… И там эта белая комната с белым роялем. И еще туалет. Обезьяна загнала туда женщину в красном, и она там закрылась. Обезьяна колотит в дверь кулаками, злится. Я играю, чтобы заглушить эти звуки. Я играю в тональности фа-диез. Эту тональность играют почти целиком на черных клавишах. Но там, во сне, даже черные клавиши — белые.
Карла вздохнула: